Тыя-онона (СИ) - Кормашов Александр. Страница 13

Комната, которой ты  располагал в "Малине", мало чем отличалась от той, которая описана в "Двенадцати стульях" как принадлежащая студенту Иванопуло. Разница была только в двух вещах: перегородки доходили до самого потолка, и матрац, тяжеленный пружинный матрац, лежавший на четырёх кирпичах, был не куплен в магазине, а притащен с развалин сносимого дома. В комнате ещё  была полка, в виде подвешенной к стене доски, и письменный стол. Очень достойный стол, дубовый, резной, старинный, жаль, только лишь с одной тумбой (вторая не умещалась с матрацем на одной площади и была сдана соседу в аренду).

Тая и по ночам продолжала бурно разговаривать о космосе, но ты спал. Кроме вечных сессий, случавшихся всегда не вовремя, тебе ещё приходилось работать. Давно уже прошли те счастливые времена, когда студенту в неделю на жизнь хватало всего пяти рублей - на сахар, хлеб, чай да кулёк жареной хамсы, завёрнутой в коричневую обёрточную бумагу, пошедшую жирными пятнами, но удобную тем, что ей можно протирать ботинки. Таю требовалось кормить. К тому же она требовала себя выгуливать. Обычно вы гуляли по ближним переулкам - Колпачному, Хохловскому и обоим Трёхсвятительским, но бывали походы и на ту сторону - по Потаповскому и Кривоколенному. Иногда вы отправлялись и в дальний поход, чтобы навестить твоего друга-музыканта, работавшего и жившего в тепловом распределительном пункте в Печатниковом переулке, а также ходили в кино - либо в "Новосибирск", что был на площади Цезаря Кунникова, либо в "Звезду"  возле Курского. После кино она требовала обязательно зайти в барчик, расположенный неподалёку. Там ей безумно нравились орешки. Могла их грызть и не перегрызть. Иногда тебе хотелось уйти и оставить там её на всю ночь. Ты не беспокоился за неё. Она была привлекательна, но к ней никто никогда не приставал по-плохому  - было у неё глазах нечто этакое, останавливающее. Это невозможно объяснить ничем кроме как её инопланетностью - в той форме, какая пугает обычных земных мужчин.

Разумеется, вы спали в одной постели, но практически не занимались сексом. Она была тебе как сестра или, опять таки, инопланетянка. Сестра-инопланетянка. С ней было трудно заниматься сексом. Верней, неизвестно как.  Как это, например, делать с космосом? Или с поэзией? Или с живописью? Нет, она была во плоти, живая и тёплая, и даже горячая, потому у неё от природы была повышенная температура, и ещё она ощутимо похрапывала во сне, под самое утро, когда засыпала, но при этом была словно совершенно бесплотна. Асексуальна. Ты не получал от неё отклика. Она никогда не откликалась на твои страстные призывы. Вселенная молчала. Контакт так и не состоялся.

Поскольку у тебя в комнате и нигде вокруг не было никаких красок и пастелей, лишь два или три простых карандаша, то для восстановления своей связи с космическим разумом она использовала пишущую машинку. Сначала просто выстукивала свои любимые галактики и женские головки-причёски, составляя их из букв, цифр и других типографических знаков типа . , : ; ! ? " % * / _- = ,  потом перешла на космические цветы и букеты, и вот тут ей многое стало удаваться. Лариса во всяком случае была польщена, кода ей подарили один из таких типографических букетов на день рождения. Она взяла его в рамочку, под стекло. Он лишь единственный и сохранился. Когда Лариса умерла, ты забрал картинку себе.

Зима в тот год начиналась малоснежно, к тому же снег быстро таял - порой быстрее, чем дворники успевали его собирать. Потом ударил мороз, потом налетела метель, затем резко потеплело, а на Новый год вообще пошёл дождь, мелкий, сеющий. Она захотела встретить Новый год на Красной площади. Там ты уже встречал, а теперь захотелось ей. Ты не мог отказать, что в тот день приболел, затемпературил, да и твои ботинки ещё оставались мокрыми после луж, не просохли, а единственной сухой обувью были твои дворницкие валенки с галошами. Когда ты с ними смирился, к ним вполне оказалась возможным надеть и рабочую фуфайку, и старый треух с приподнятым ухом, и отправиться на Красную площадь - так. Только без лопаты или метлы. Но с шампанским.

Она тоже придумала новогодний карнавальный костюм - под стать твоему, старичка-лесовичка. До Нового года оставалось какие-то минуты, и вы бежали так сильно, что ты не заметил, когда с валенка слетела галоша. Естественно, ты не думал возвращаться. Ты думал забрать её на обратном пути, полагая, что ни в новогоднюю ночь, ни в какую другую она никому не будет нужна, ты действительно думал о галоше, когда Тая внезапно остановилась. Чего-то испугалась и остановилось.

Она испугалась бывшей улицы Куйбышева, а ныне Ильинки, этой тёмной и пустой улицы с высокими мрачными домами, посередине которой вы бежали. Там было, правда,  несколько жутковато, словно вы оказались на дне глубокой марсианской расщелины. Мокрый асфальт, безучастные стены каньона, абсолютная пустота вокруг и яркое красное небо над головой. Почему-то подумалось - марсианское. Совершенно красное марсианское небо. Просто не верилось, что рядом может существовать жизнь, то бишь Красная площадь. Ты запомнил это ощущение из-за Таи, может, поэтому всё дальнейшее и запомнилось так детально.

Конечно, то были не те моменты, когда вы пили-обливались шампанским, и даже не тот, когда она стала сцеловывать пену с твоих усов (это глядя на других целовавшихся). Тебе  запомнилась девушка. Девушка с белым песцом на плечах заметилась тобой потому, что рядом с ней стоял парень. Он пил пиво. Они оба сосали пиво - из тогда ещё редких баночек, купленных то ли в "Березке", то ли привезённых из-за границы, но парень делал это как-то особенно нежно. Ты уже был в Третьяковской галерее, и больше всего тебя впечатлила не "Троица", а Толгская икона Божьей матери, так вот этот парень пил зарубежное пиво и задирал вверх голову точно так же, как младенец Христос, прижимавшийся своей щекой к щеке матери. С точно такой же совершенно прямой линией подбородка и шеи. Тебя это умиляло. Ты украдкой поглядывал на парня и сам тоже задирал голову. Сверху на вас смотрела рубиновая звезда со Спасской башни, и будто сама склоняла голову, словно мать, а выше плыли красные марсианские облака, подсвеченные прожекторами Кремля.

В этот момент и раздался крик, а потом, почти сразу, послышался запах палёной шерсти. Это кричала девушка с песцовым воротником на плечах, и это горел её песец, на который попал бенгальский огонь. Чёрное пятно на белом меху становилось всё шире и глубже, а огонь продолжал гореть и внутри, он всё так же сыпал искрами. Потом ты увидел насмерть перепуганную Таю и сразу понял, что случилось. Она ведь стояла рядом, высоко подняв руки, и водила над головой бенгальским огнями, зажигая их один от другого... Видимо, один вырвался и упал, а, может, кто-то толкнул, потому что в толпе уже носилась возбуждённые школяры, водя хороводы и играя в ручейки...

Милиционер возник ниоткуда, он был похож на классического зимнего милиционера - в шапке-ушанке с золотой кокардой во лбу, в длинном чёрном тулупе почти до пят и тоже в чёрных валенках в галошами. Он стоял и зачем-то смотрел на одну твою галошу, а ты на его две. Долго так длиться не могло. Ты схватил Таю за руку, и вы побежали. Вам что-то кричали в спину, но никто не пытался вас ловить. Вы проскочили через несколько ручейков и хороводов, затем от Лобного места снова выскочили на нынешнюю Ильинку. Здесь уже были люди, возвращавшиеся с площади, но им было мало дела до бегущих. Её испуг заразил и тебя, и тебе уже самому начинало казаться, что вас обязательно  перехватят, например, возле здания ЦК Комсомола, где находился печально знакомый тебе пункт милиции. Никто вас не остановил.

С тех пор она стала бояться. Страх быть пойманной заставлял её сидеть дома.

Она и раньше многого боялась. Прежде всего, как подобранная собачка, боялась потеряться. И ещё она боялась темноты. Боялась метро. Боялась громко смеяться. И вот жутко стала бояться, что её настигнет хозяйка белого песца, бегущая во главе орды милиционеров. Как апофеоз, она стала бояться и тебя. Вдруг вскакивала посреди ночи и голая убегала на улицу. Сначала Лариса перехватывала её и  возвращала назад, потому что входная дверь открывалась чрезвычайно непросто, но потом она перестала вставать. Правда, Тая, пройдясь по снегу босиком или постояв на заледенелом асфальте, обычно возвращалась сама, но зато потом отчаянно гремела на кухне чайником и роняла свою и чужую посуду, чем всё-таки будила Ларису.