Повесть о таежном следопыте - Малышев Алексей Александрович. Страница 33
С утра он отправился к Лиде, с которой теперь часто встречался, и оставил ей пригласительный билет на заседание.
Сообщение Капланова вызвало огромный интерес. Он первый из отечественных зоологов сумел провести непосредственные наблюдения над дальневосточным тигром и получить столь важные результаты.
На заседании общества было принято решение о необходимости полного запрета отстрела и отлова тигров на продолжительное время. Именно этого и добивался Капланов.
Но он был искренне удивлен успехом своего доклада, а еще больше тем, как выступившие на заседании говорили о нем самом, о Капланове. Ведь там, в тайге, он делал самое обыкновенное дело. А теперь это называли научным подвигом и в высшей степени сложным исследованием, отмечали его особую отвагу и мужество.
Капланов был смущен, он боялся поднять глаза.
После заседания к нему подошел корреспондент вечерней столичной газеты и попросил уточнить некоторые вопросы. Капланов вкратце повторил то, что уже говорил в докладе. Однако в результате этого интервью в вечерней газете вскоре появилась заметка, где было сказано, что он вел в тайге работу по приручению тигра. А предложение ученых охранять «такого вредного и опасного» хищника корреспондент пытался осмеять.
Прочитав заметку, Капланов сперва расхохотался: ну и глупость сморозил невежественный корреспондент. Но потом ему стало досадно. Впрочем абсурдность заметки была настолько очевидной, что на нее не стоило обращать внимания.
После заседания они с Лидой почти всю ночь бродили по улицам столицы. Он рассказывал ей о таежной жизни, о своем одиночестве и снова о тиграх.
Он провожал ее, потом она его, затем опять он и так до самого рассвета.
Война…
Капланова в армию не призвали, хотя он и доказывал, что на фронте и с одним глазом может бить врага не хуже других. Оставалось одно — возвратиться на Дальний Восток и работать, работать.
В Главном управлении за исследования по тигру ему вынесли благодарность и премировали двухмесячным окладом. Но тогда же ему сказали, что теперь он нужен в другом дальневосточном заповеднике — Судзухинском.
Ну что ж, пусть будет Судзухэ. Жаль было, конечно, покидать Сихотэ-Алиньский заповедник, хотелось заняться там изучением исчезающего из приморской тайги соболя и продолжить исследования по тигру, но в такое время спорить не приходилось.
Только вот… неужели ехать одному? Сказать бы Лиде. А как? Это казалось совершенно невозможным! Правда, они испытывают взаимную симпатию, и он знает, что у него это давно возникшее и незатухающее, большое чувство. Но говорить о таком? В сто раз легче выйти навстречу разъяренному тигру!
Он долго мучился. Не выдержав, обратился за советом к своей шестнадцатилетней сестренке:
— Сонечка, скажи, как делают предложения? Ну, это самое… в общем, когда хотят жениться?
Соня всплеснула руками.
— Левушка, да ты серьезно?
Он распахнул окно. Ему всегда в городе было жарко. А особенно сейчас.
— Серьезно. Только оказывается, это все очень, очень трудно. Прямо не знаю, что и делать…
— Да ты же недавно удивлялся, — со смехом вспомнила девушка, — зачем нужно держать женщину под руку. А ведь если женишься, придется тебе с женою под руку гулять. Сумеешь?
— Тебе все шутки, — обиделся он, — лучше бы научила, как мне с Лидой поговорить…
Между тем близился день отъезда. Нередко тревожными ночами, когда на город налетали фашистские самолеты, они с Лидой дежурили на крыше дома. Ему казалось, что здесь, в ожидании фугасок, будет легче сказать ей все. Но вот дежурству конец, а он не нашел в себе решимости заговорить. И так каждый раз…
Наконец, незадолго до отъезда Капланов сел писать ей письмо. Потом его порвал. И начал снова…
«Это дурацкая странность, — писал он Лиде, — что я не могу свободно изъясняться с человеком, к которому питаю чувство, и ограничиваюсь пустыми и бессодержательными разговорами, но тем не менее это так. Именно в этом, что я лишаюсь речи и не могу связать двух слов, оставаясь наедине с любимым человеком, и выразить свои мысли и чувства, одна из причин, почему я не мог устроить личной жизни. В этом, несмотря на жизненный опыт, я беспомощен и наивен, как школьник первых классов…»
«Я не знаю, что могу дать женщине в жизни в моральном отношении, — продолжал он, — возможно, что я скучен и тяжел. Надо ясно представлять мое существование на протяжении десяти лет вне коллектива, без его исправляющего влияния, когда все отрицательные индивидуальные черты расцветают почти в полном одиночестве, без женской ласки и любви. Жестокая и суровая жизнь может теперь преподнести неожиданный сюрприз в свойствах характера.
Но одновременно я твердо убежден, что особенности „жизни вне дома“, то есть среди дикой природы, удивительно облегчают жизнь и сглаживают углы личных отношений, которые отравляли бы существование в иных условиях».
Он просил ее разделить с ним судьбу.
Перечитав письмо, поспешил с ним к почтовому ящику на двери ее квартиры. Теперь отступать уже поздно. Будь что будет!
В эту ночь был сильный налет вражеских самолетов. Встретившись с Лидой на крыше дома, он думал, что она заговорит о письме.
Но она молчала.
Прошло несколько томительных дней. Она по-прежнему молчала.
Он стал уже сомневаться — дошло ли письмо? А впрочем… Ведь он написал: если она решит ему отказать, то пусть сделает так, чтобы не было очень больно. Поэтому, наверное, она и молчит. Обдумывает, как отказать и не находит нужных слов.
И вдруг в вагоне пригородного поезда, когда они возвращались от каких-то знакомых, Лида неожиданно заговорила о письме.
Капланов растерялся. Страшась, что она сейчас скажет «нет!», которое навсегда воздвигнет стену между ним и Лидой, он замахал руками и в отчаянии воскликнул:
— Не надо! Не надо…
Но Лида говорила:
— Зачем вам это, Лева, зачем? Я часто болею. А потом… У меня есть какое-то прошлое. Ведь я была замужем… Нет, Лева, вам надо подумать. Подумать.
Ему подумать? Зачем ему еще думать? Что она этим хочет сказать? Он ничего не мог понять. Наверное, это и есть тот способ вежливого отказа, которого он так боялся.
В ответ он говорил путано и, ему казалось, бестолково: что он очень одинок, и тайга — единственное в его жизни успокоение, что для него очень важны тигры, но она — еще важнее. Нет, совсем не то… Он давно мечтал об исследованиях над тигром, но о ней мечтает еще больше. О господи, причем тут тигры?!
Он понимал: не так, не то… Ну да что уж теперь… Лида отказала, сомнений почти не может быть. Он ненавидел себя сейчас за свой бессвязный лепет.
Лида сдержанно улыбалась. Задумавшись, замолчала. Ему стало еще тяжелее. Так они ни до чего и не договорились.
А Лида попросту была удивлена. Она знала о его давней дружеской к ней привязанности, но Леву всегда было трудно понять. Он казался слишком замкнутым и своих чувств никогда не проявлял. Да в конце концов она не замечала с его стороны даже обычного ухаживания. И она привыкла к его дружескому участию. Что он хороший и чуткий — Лида знала давно. Он всегда ей нравился. И когда весной после успешного доклада в Обществе они всю ночь ходили по улицам столицы, без конца провожая друг друга, Лида чувствовала, как ее тянет к этому отважному и застенчивому человеку с чистой и, пожалуй, несколько наивной душой. Милый Левушка, почему ты до сих пор молчал?
Прошло еще несколько дней, и она дала согласие.
Казалось, от счастья он потерял голову. Взбудораженный, прибежав домой, он с налета расцеловал мать и сестру, и можно было им уже ничего не объяснять — по его виду все стало ясно.
И вот, наконец, они в пути. Вместе в пути. После Кирова, где кончилось затемнение, вздохнулось как-то свободнее.
Ночью, когда проезжали вдоль Байкала, он разбудил ее. Обнявшись, они долго стояли у открытого окна, в которое врывался осенний, с холодком, бодрящий воздух с озера. Казалось, это был свежий воздух их новой жизни. Грудь дышала широко и полно. Если бы только не война…