Благодать (СИ) - Титов Алексей. Страница 39

Маша прошлась по дому и решила, что не станет по нему скучать и биться в истерике, глядя сквозь замызганное оконце автобуса на удаляющееся жилище покойного папаши и оставшегося в нем куковать Вадика. В том, что Люба откажется изображать Пятницу в его робинзонаде, Маша не сомневалась. Несколько дней до возвращения Паши на своем починенном катафалке представилась вдруг годом неимоверной скуки и постоянных склок. Ну, соберет она, положим, заказанную Аленой травку, а дальше-то что – только и останется, что собачиться со всеми. Она надеялась, от отца письма какие сохранились, записки – мама, помнится, говорила, что он вечно марал бумагу. А он, оказывается, ничем подобным не озабочен был. Ах ну да, был занят своей стройкой века. Да и вообще, складывалось впечатление, что он и не жил в доме вовсе.

В доме были две спаленки, дверь одной из которых выходила на застекленную веранду. Слишком доступную для того, чтобы Маша решилась поселиться в той комнате. Посему, Маша облюбовала для себя с Шуриком другую. Вадьке с его подругой наверняка понравится, когда лучи утреннего солнышка будут озарять их сонные лица и демонстрировать тем самым иллюзию единения с природой. Ну, а Борьке придется довольствоваться тем кошмарным диваном.

— Маш, ты чего? — спросил Вадим, не отрывая взгляда от рисунка на развороте журнала.

— Да так, впечатление, будто адресом ошиблась.

— То есть? — вскинула голову Люба, вклиниваясь в их разговор.

— Как это «ошиблась»? — встрял и Борис, тыча в несколько фотографий в рамках. Фотки были разрисованы, но со временем цвета поблекли, и лица запечатленных на снимках людей выглядели, мягко говоря, не естественными. Женщина с одной из фоток была вылитой Машей, какой она станет лет через пятнадцать, и фотка вовсе казалась бы снимком из будущего, если бы не Борькина уверенность в том, что Маша станет носить такую хитрую, скрученную из косы, прическу даже в свои девяносто.

— Понимаете… — попыталась было Маша растолковать…

— Ага, — оборвал ее Шурик. — Сердце подсказывает и все такое. Там, кстати, во дворе сарай. Может, там он и обретался? Нет, в самом деле?

— С какой стати? — Люба отбросила салфетку.

— А ты стала бы жить в квартире, в которой родители твои умерли? — спросила Маша и посмотрела на Любу с тем выражением, которым одаривают сморозившего глупость.

— Почему нет? — Люба всплеснула руками. — Нам, нищим, выбирать не приходится, нам родители поместий на раздаривают, так что… — Люба запнулась, не закончив, и нахмурилась. Вадим, чертыхнувшись, отшвырнул журнал, резко поднялся и, подойдя к девушке, положил руки ей на плечи, то ли успокаивая, то ли оберегая.

— А я вот не стала бы, — сказала Маша. — И насчет поместья? Это что, по-твоему, так и должно выглядеть? Да хочешь – подарю, впарить-то вряд ли кому удастся. Спроси хоть своего специалиста по недвижимости. Верно, Вадюш?

Вадим невольно стиснул пальцы на плечах Любы, и услышал, как она еле слышно охнула. Ослабив хватку, губами проартикулировал Маше: не обращай внимания.

— Было б на кого, — сказала Маша, скривив губы.

— Девчонки, харе, — Борис внутренне напрягся: опять ему в роли буфера выступать. — Только приехали, а уже скубемся.

— А ты вообще заткнись, — проговорил Вадим, и толстяк побледнел.

— Надо печку затопить, — сказала Маша неожиданно, и от этих слов лица компании словно растаяли. Она провела рукой по влажным волосам, втянув сквозь стиснутые зубы воздух, когда один из браслетов зацепился за несколько волосков. Кивнула на большой жестяной короб у печки, набитый небольшими расщепленными поленьями.

4

— Не угорим хоть? — спросила Маша.

— Будем надеяться, — Вадька швырнул в топку новое поленце. Печь не коптила, что было странно, так как Вадькины родственники, жившие где-то под Иваново, помнится, в письмах своих на пару страниц развозили рассказ о начале отопительного сезона и связанных с этим неудобствах — дым, мол, идет во всех направлениях, кроме дымохода.

Компания собралась за столом. Набросились на консервы и пресный, бледный елкинский хлеб; в течении получаса только ложки сгребли по жести банок да хрустела Вадькина, сломанная некогда, челюсть. Потом – икание и усталые вздохи. Спать пора.

Парочки разбрелись по спаленкам, оставив Борьку наедине с чудовищным диваном. Парень испытывал неловкость, осознавая – впрочем, и предвкушая тоже, - что станет невольным – да что там, заинтересованным, - слушателем эротических забав, поскольку полагал, что молодым-красивым попросту не уснуть без этого, а подобным ему толстякам и уродам только и остается, что созерцать под закрытыми веками киношных голых баб да считать слонов. Но никаких сопутствующих копуляциям звуков не доносилось ни из одной, ни из другой комнатки. И он испытал разочарование, навроде того, что испытывает пятиклассник, которого привел к щели в окне женского отделения приятель, и сам немало раздосадованный тем, что щель заделали. Борис перестал вслушиваться и постарался убедить себя, что диван вполне удобен а не кажется таковым просто оттого, что «не объезжен» - вспомните, переночевав в гостях, на каком бы ни уютном ложе, наутро чувствуешь себя избитым. Не помогло. В то время, как задница была наверху, поднимаемая набивкой и мощными пружинами, ноги и голова, казалось, опускаются всё ниже, наливаясь тяжестью приливающей крови. Подлокотники дивана не предназначались для того, чтобы на них клали голову – иначе чего бы они откидывались, стоило ею едва пошевелить. В конце концов диван представился Борьке злобным существом, строптивым и гордым, однако не настолько, чтобы в открытую напасть на человека. Борис обессилел в неравной схватке и, чуть не плача, сполз на пол.

Странно, что ему это не пришло в голову раньше, подумал он со смесью досады и облегчения, как только тело его распласталось на надежных досках пола, не выворачивающихся из-под него и даже не скрипящих. В темноте нечего было и думать разыскать белье в привезенной поклаже, не говоря уж о фонарике, так что придется до утра перекемарить на паре сумок, надеясь, что в них не окажется ничего хрупкого или способного выдавиться из тюбика.

Он сымпровизировал себе что-то вроде гнезда и, прилегши, довольно улыбнулся. Улыбка на мгновение омрачилась, и тут же расплылась еще шире, как только он смог себя убедить, что проснется гораздо раньше остальных, потому никто не выразит недовольства по поводу использования сумок в качестве перины да подушки. Они-то нашли и простыни, и прочие постельные принадлежности, в шкафу, закрытом достаточно плотно для того, чтобы в него не набилось пыли, но при дележе как-то так получилось, что Борьке ничего не досталось. Подразумевалось, что он пороется в привезенном, но ему стало лень. Он снял с вешалки в углу комнаты то ли полупальто, то ли пиджак – в лунном свете распяленная одежда выглядела затаившимся привидением, - и вздохнул облегченно: и укрыться будет чем, и темное пятно перестанет бередить воображение. Поворочавшись немного, он устроился поудобнее и закрыл глаза, предвкушая сон и усиленно массируя переносицу – пыли в пальто накопилось изрядно, а чихнуть Борис не то чтобы стеснялся, скорее опасался оскорбительных окриков в свой адрес.

В коридоре кто-то прохаживался.

Этот кто-то ходил довольно шумно, и, кем бы он ни был, ему и в голову не приходило красться, осторожничая. То, что он ничего не услышал раньше, Борька мог объяснить себе только шумом собственной возни. Кто-то шлепал будто бы босыми ногами, скреб чем-то по половицам – Борька и думать не хотел, что когтями, - шумно дышал, как человек со сломанной носовой перегородкой, срыгивал и всхрапывал. Борька вытаращил глаза и уставился на дверь, дрожа и не решаясь ни подняться, ни на помощь позвать.

Кошка, конечно. Ага, котяра весом эдак под центнер. А может, кто из ЭТИХ вышел, ну, по нужде, допустим, пока ты воевал то с диваном, то с сумарями? Кстати, а дверь-то ты не закрыл, ну да, не закрыл. Странно, учитывая твою параноидальную манию преследования. Ну, и что ты теперь собираешься делать?