Благодать (СИ) - Титов Алексей. Страница 42

Катя не обременяла себя размышлениями о целях своего нудистского променада, целиком положившись на Алену. Девушка не чувствовала леденящего обволакивания мороси, не смущало ее унылое запустение, равно как не испытывала отвращения от прогулки в грязи, которая казалась ей не более противной, чем сахарная вата, а какая девушка упустит возможность прогуляться по сладкому розовому чуду? Она купалась в умилении и была счастлива утонуть в нем. До чего милое сельцо.

Благодать, - подумала Катя, - и впрямь, Благодать.

Они с Аленой не разговаривали, ограничиваясь перемигиваниями, взаимно восторженными улыбками и жестами взаимного же благорасположения. Алена широко разводила руки и потрясала ими в угадываемом жесте «все вокруг колхозное – все вокруг мое». Катя чувствовала уколы ревнивой досады – она чувствовала себя здесь почти хозяйкой, но вынуждена была смириться с ролью гостьи. Алена напоминала ей археолога, сопровождающего на раскопках лучшего друга-коллегу и не перестающего того уверять в полном своем желании разделить славу первооткрывателя затерянного города с товарищем. Катя была тем самым коллегой, с тоской понимающим, что ему такого подарка судьба не преподнесет. Роль зама всегда вторая, но не убивать же друга только из желания занять его место. Алена уловила душевное смятение девушки, и погрозила пальчиком, улыбнувшись ласково и в то же время с укором.

И будто для того, чтобы отвлечь девушку от дурных помыслов, принялась ей что-то беззвучно втолковывать, всем своим видом выражая недовольство Катиным тугодумием и неспособностью читать по губам. Она нервно жестикулировала, и взгляд Кати наполнился страхом. Алена пыталась что-то объяснить руками, и то и дело впивалась пальцами в Катины плечи, словно этим могла добиться понимания. Аленины движения были, как ужимки марионетки, пытающейся управлять кукольником. А могла бы просто применить силу глотки.

Алена чего-то опасается? Это казалось одновременно логичным и безумным. Но верным – Алена упала на четвереньки, подняв ладонями и коленями бурунчики грязи, издавшей какой-то изумленно-всхлипывающий звук. И, плевав на брезгливость, виляя задом, поползла под окнами покосившейся темной избенки. Миновав домишко и приблизившись к кошмарному, сделанному словно из гигантских кривоватых карандашей, забору, Алена поднялась, на мгновение сморщившись от хруста в суставах. Пошевелила пальцем – с него стекала грязь – в приглашающем жесте, ткнула тем же пальцем вниз, требуя от Кати повторения упражнения, потом медленно подняла руку ко рту и прислонила к губам все тот же палец – грязь легла на поджатые губы, образовав в пересечении с ними безобразный крест.

Катя помялась в нерешительности, потом, собравшись с духом, глубоко вдохнула, будто ей предстояло нырять, а не ползти, и опустилась на четвереньки. Она довольно резво одолела дистанцию, и наставница казалась вполне удовлетворенной.

— Здесь, — Алена кивнула в сторону избенки, — только ползком. И постарайся, чтоб тебя не заметила та, что внутри.

— А кто она? — шепотом спросила Катя.

— Ведьма. Я с ней в напрягах, и не хочу, чтоб это на тебе как-то сказалось, вот и приходится изгаляться. И заголяться, как видишь. Ладно, пора мне, а то Бенька там, небось, испереживался. В следующий раз продолжим. Вырубай! — гаркнула она в небо. И сгинула, будто и не было ее вовсе.

Катя прислонилась спиной к склизким бревнам забора и отдалась страху с пылом нимфоманки. Тот навалился всей своей чудовищной массой, обволок будто внутрь ее проникающими щупальцами, парализовал мозг. Сердце переместилось в глотку и тарахтело там велосипедной трещоткой. Казалось, перестань она то и дело сглатывать, рот наполнится плотью, раскусив которую, девушка убьет себя.

Отвращение вылилось спазмами, и она, скрючившись, сползла спиной по бревнам, и проснулась, распахнув остекленевшие от ужаса глаза. Она свесилась с дивана, содрогаясь в рвотных позывах, выворачивающих наизнанку. Желудок конвульсивно дергался, и каждый толчок сопровождала резкая боль, и мелькнула мысль, что это просто отравление, потом мгновенное понимание, что этого быть не может, потому что не помнит, когда вообще ела в последний раз. Новый приступ скрутил тело в узел, и она ощутила нечто вроде облегчения, решив, что умрет от перелома позвоночника.

И вдруг отпустило, сразу, мгновенно. Это было шокирующее, словно просвет в небе боли сдвинул её мир с оси. Истерзанный желудок всё еще посылал болезненные импульсы, но каждый последующий был слабее. Через несколько минут девушка чувствовала себя почти сносно.

Катя приподнялась на диване и, перемещая свое многопудье с одной ягодицы на другую, потянула ночную рубашку вверх. В конце концов она просто разорвала ее и бросила на пол, и ночнушка упала двумя огромными лоскутами. Девушка встала с дивана и принялась топтаться по обрывкам, будто собиралась истолочь их в разрозненные нитки. Обессилев, снова рухнула на диван, не вполне удовлетворенная результатами — плоский тряпичный блин, грязный к тому же.

Она встала, еще пару минут потопталась по лохмотьям, вытирая о них ноги – на ставших землистого цвета тряпках оставались лишь разводы посвежее. Не придав этому значения, она зевнула и отправилась в ванную. Не пристало читать чужой труд в таком непотребном виде. Она задержалась перед трюмо в коридоре. Да так и застыла с перекошенным в зевке ртом.

Грязь. На руках, ногах, даже в волосах – такие свеженькие дреды, еще не успевшие высохнуть. Вялым движением руки девушка сковырнула грязевой шлепок с левой груди – похожий на темный сосок. И пошла к столу.

Она опустилась на стул, отерла руки о тело, оставляя на нем разводы, как нелепый камуфляж, придвинула тетрадку, поместила подбородок в ладонь правой руки, и погрузилась в созерцание. Она уже и не читала, а просто жила рукописью, этим путеводителем по странному миру, и если чего в этот момент и желала, так встречи с автором – тот пребывал в трудноописуемом состоянии одновременно и мертвого, но каким-то образом и живого, и даже, на свой манер, деятельного. Душа его была пуста, но он был полон деятельной энергии. Он и не спал почти, если можно считать сном дремотные бдения у старой железяки размером с микроволновку. Иногда железяка подавала признаки жизни, подмигивая медленно загорающейся зеленой лампой.

Вчера нашел в лесу розы, здоровенный такой куст благоухающих красавиц, желтовато-кремовых, таких, как ты, Лариса, любишь. И знаешь, где? Под нижними ветвями корявой березы, метрах в тридцати от…

3

В то время, как Катя бродила по миру рукописи, Маша с Шуриком и Люба с Вадимом спали, а Борис пребывал в глубоком обмороке, Иван наматывал круги по почти прямой лесной дороге.

Его нелепые блуждания продолжались часами, и отчаяние в его душе уступило место враждующим решимости и смирению. За ночь он несколько раз разводил костер. Само собой, на том же месте, где и предыдущий, хоть оно и не было отмечено выгоревшим пятном с тлеющими в сером пепле угольками. Просто раз за разом это место казалось ему оптимальным – сухой бугорок, поросший мягким и тепловатым на ощупь мохом. Иван наламывал сухих веток с ближайших деревьев, освещая их колеблющимся пламенем зажигалки, складывал ветки в аккуратную кучку, подсовывал под них кусок картона от разодранного сигаретного блока, и поджигал. Спустя пару минут, когда огонь начинал входить во вкус, Иван вновь отправлялся к деревьям, за ветками покрупнее. Подбросив их в костер, сидел перед ним минут пятнадцать, глядя на пламя и смаля сигареты, и задаваясь одним и тем же вопросом, будто записанным на закольцованную пленку: а не сбрендил ли я? Иван поднимался и отправлялся в путь, нисколько не сожалея о прощании с теплом костерка. После неизвестно какого по счету круга самообладание покинуло его, он просто шел, потом вновь разводил костер, и снова покидал уютный бугорок. В движении – жизнь, подбадривал он себя и похохатывал истерично.