Портрет тирана - Антонов-Овсеенко Антон. Страница 105
…За год до окончания войны я попал с признаками критического истощения в арестантский лазарет. После «выздоровления» меня отконвоировали в зону Центрального пошивочного комбината (ЦПК) Печорлага. Здесь работало много заключенных женщин, а баней заведывал могучего сложения парень. Он был глух и нем. Если бы не этот недуг, Николу — так звали банщика — послали бы валить лес.
Никола занимался своей баней, забот хватало. Женщины его не стеснялись, говорили ему что взбредет в голову, дразнили, дергали. Он только мычал в ответ. Что с него взять, с глухонемого…
Мне уже доверили шить матрацы. Выпадали дни, когда я норму выполнял на машинке. А начинал, как и все, в грязном цехе, где пороли солдатские шинели, часто в бурых пятнах крови. Бритвенным лезвием пороли шинели, кроили суконные рукавицы для заключенных, что валили лес и рубили в карьере камень.
Прошло полгода. Однажды узнаю невероятное: зав баней заговорил. Он не был никогда глухонемым, а просто проиграл голос и слух в карты. Когда воры садятся играть в карты — в очко, в буру, или в стос — бывает, что и на жизнь играют. Разумеется, на чужую жизнь. Никола проиграл голос и слух на три года. Три года он должен был молчать. Нарушение уговора каралось смертью — воровской закон никому не дано обойти.
И вот летом условленный срок кончился. Николу, здоровенного, отъевшегося, на другой же день вывели с бригадой работяг на лесоповал. Не беда! Он теперь может говорить. Как все…
…Подручные Сталина проиграли ему язык и слух. Много лет назад. Смерть генсека, старшего блатного, сняла с них обет молчания. Но они не спешили заговорить. Один Хрущев осмелился. Тогда они схватили его за фалды партийного фрака и что есть силы потащили вспять.
Сталинисты пытались изолировать нового лидера от реабилитированных коммунистов. Клеветали на них, учредили слежку. К чести Никиты Хрущева, когда ему приносили записи «крамольных» разговоров репрессированных Сталиным деятелей, он рвал доносы и выгонял доносчиков из кабинета.
С каждым днем усиливалась оппозиция Хрущеву. Заговор молчания оказался неодолим. Может быть, кому-нибудь из небожителей иногда хотелось выразить свое личное мнение по какому-нибудь конкретному вопросу — нельзя же их вовсе лишать человеческих свойств, — но срабатывал могучий инстинкт самосохранения, пережиток эпохи сталинщины.
На заседании Политбюро в октябре 1962 года Хрущев поставил вопрос о публикации повести Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича».
— Печатать или не печатать?
Никто не ответил.
Хрущев спросил еще раз, в третий. Молчание.
— Ну что ж, — заключил глава ЦК, — будем решать по пословице: «Молчание — знак согласия».
И повесть опубликовали.
Ко времени открытия XXII съезда оппозиции удалось заблокировать Хрущева. А ведь он успел уже стать диктатором.
В речи на съезде (октябрь 1961 года) Хрущев коснулся преступлений Сталина. Он намекнул на участие покойного генсека в организации убийства Кирова.
В дни съезда тело Сталина убрали из мавзолея. Но приверженцы преступного вождя не унимались. Даже Твардовскому, поэту, признанному классиком при жизни, не удалось пробить редакционные барьеры со своим «Теркиным на том свете», пока Хрущев лично не распорядился опубликовать поэму в «Известиях».
Те же мытарства ожидали Евтушенко. Когда ночью 21 октября 1962 года в редакции «Правды» готовили к печати номер с его стихотворением «Наследники Сталина», некие угодники вставили такие вирши:
Этот зарифмованный канцелярский пассаж стал инородным телом в стихотворении. Но автор был так рад самому факту публикации, что не очень огорчился вмешательству сиятельных цензоров.
Работники аппарата ЦК, выпестованного Сталиным, имели точное представление о раскладке сил. Аппарат делал видимость поддержки Хрущева, а сам смотрел назад, в светлое прошлое.
В деле расстрелянного Органами соратника Ленина Г.Л. Шкловского хранилась копия письма основателя государства. (Текст письма приведен в первой части книги.) Ленин жалуется на непреодолимое сопротивление аппарата ЦК и приходит к выводу, что придется «идти сначала»…
Письмо принесли Хрущеву. Он внимательно прочитал его и попросил сотрудника еще раз прочитать ему вслух.
— Вот видите, Никита Сергеевич, — заметил сотрудник, — уже в двадцать первом году аппарат зажимал Ленина…
— Да, с такой силой очень трудно бороться… — ответил Хрущев.
Но аппарат ЦК отнюдь не был самодовлеющей силой, он опирался на массу реакционного чиновничества — партийного, военного, государственного. При малейшем дуновении ветра демократии чиновники застегивали мундир на все пуговицы. Гласность, свобода слова, — эти буржуазные штучки не для нашего народа, руководяще полагал чиновник. Начнут с критики покойного Вождя, а кончат — страшно подумать! — критикой системы.
Старый коммунист Е. Ширвиндт, автор книги о советском исправительно-трудовом праве, с возмущением рассказывал о споре с М.Я. Гинзбургом, ярым приверженцем Сталина, старшим научным сотрудником Высшей школы МВД.
Высказывания полковника Гинзбурга заслуживают цитирования.
«Доклад Н.С. Хрущева на закрытом заседании XX съезда КПСС бездоказателен, никаких серьезных фактов в нем нет, никакого культа личности сам Сталин себе не создавал. Даже Анри Барбюс написал, что „Сталин — Ленин сегодня“. А ведь он великий писатель, и никто его не заставлял так говорить…»
«Люди шли на смерть за Родину, за Сталина. А разные конъюнктурщики, которых поспешно реабилитировали, хотят сделать карьеру на охаивании Сталина».
«Если Сталин был так плох, почему Молотов, старейший член партии, соратник Ленина, плакал на похоронах Сталина?»
«Зачем выхватывать отдельные цитаты из произведений Сталина, коша всем известно, что Сталин — величайший теоретик, что без него нельзя написать и изучить историю партии?»
«Членов Политбюро (Косиора, Чубаря и других) арестовывал не Сталин, а все члены Политбюро. Они вместе решали и признавали необходимыми аресты. А эти, раз они признавались, значит, виноваты.»
«…Двести лет назад верхние сваны задумали уничтожить князя Дедешкелиани, властителя Нижней Сванетии. Ненависть сванов вызвали постоянные набеги князя на горные селения. Они объявили о намерении начать мирные переговоры и пригласили Дедешкелиани на пир. Князя усадили в кресло у окна, а снаружи привязали к дереву ружье, нацеленное ему в спину. Но убить гостя — это издревле считалось непростительным грехом. Изобретательные горцы привязали к курку длинную веревку, за нее взялись все юноши и мужчины Верхней Сванетии, способные носить оружие. Все сообща и взяли на себя тяжкий грех убийства».
Но запас изречений сталиниста Гинзбурга далеко не исчерпан:
«Следствие нельзя вести в белых перчатках»…
«Привлекать сейчас к ответственности работников Органов за избиения прошлых лет — это безобразие. Раз работникам МГБ и МВД приказывали избивать, они должны были выполнять приказ».
Перечитываешь подобное и думаешь: как это обывателю, при всей его тупости и активной ненависти к человеку, удается в любой критической ситуации выбрать удобную политическую позицию?
Высказывания Гинзбурга, этого «теоретика» карательной политики, типичны для полковников сталинской выучки. Подобно рыбам-лоцманам, они заметались в растерянности: акула, которой они столько лет ассистировали, пропала.
Кто заменит сдохшую китовую акулу? Полковники внюхиваются, принюхиваются, вслушиваются, прислушиваются, прислуживаются…
Угадать, угодить, уцелеть!
…Недолго, совсем недолго жили полковники под знаком «Трех У».
— Ур-р-р-а! Все осталось по-старому: доходные должности и осетрина, прекрасные квартиры, виллы и юные наложницы, выгодные заграничные вояжи и литерные кресла в театрах…