Горячее молоко - Леви Дебора. Страница 17

— Ты чудовище, — прошептала она.

Склонившись надо мной, она слизнула мед с моих губ. Потом распрямилась, и складки красного платья коснулись кафельного пола. Она долго стояла без движения.

Через некоторое время на меня напал такой же мандраж, как в женском туалете в день нашего знакомства. Мне захотелось от нее избавиться, но я не знала, как попросить ее уйти. Когда я сказала, что мне придется встать, чтобы дать маме попить, Ингрид рассмеялась из темноты.

— Если хочешь, чтобы я ушла, почему не сказать попросту?

У моих губ вились две мухи. Я собралась с силами. Мне не хочется, чтобы она таилась в темноте. До чего же трудно сказать вслух то, что вертится на языке.

— Приедешь ко мне в Берлин?

— Приеду.

Стоя надо мной, как элегантная плакальщица на бдении у гроба, она вновь перешла на шепот. Ей хотелось, чтобы мы вместе провели Рождество; перелет она оплатит. В Берлине зимой холодно. Нужно взять с собой теплое пальто, и мы поедем кататься в карете. Это развлечение для туристов, но ей тоже нравится, особенно в снегопад. Поездка начинается от Бранденбургских ворот и заканчивается у контрольно-пропускного пункта «Чарли». Она будет держать у меня над головой ветку омелы, чтобы я могла соблюсти традицию. Вроде как она подразумевала, что я прильну к ее губам не по своему желанию, а по воле омелы.

— Прокатишься со мной в этой дурацкой карете?

— Да.

— Нормально, что я зашла так поздно?

— Да.

— Ты счастлива, что мы с тобой встретились, Зоффи?

— Да.

Она выплыла из моей комнаты и удалилась через незапертую дверь.

Дерзость

Рыбная лавка была устроена неподалеку от румынской пиццерии, в подвале многоквартирного дома. Туристам это место было практически незнакомо, но к моему приходу там уже толпились деревенские хозяйки, покупавшие утренний улов.

Гомес порекомендовал мне украсть рыбу, чтобы набраться дерзости и целеустремленности. Я восприняла это задание как антропологический эксперимент, хотя он уже граничил с шаманством или, возможно, с шаманским мышлением. Когда я прогуглила, как выпотрошить рыбу, запросов нашлось более девяти миллионов.

Первая рыба, привлекшая мое блатарское внимание, оказалась морским ангелом с головой монстра и разинутым ртом, обнажившим два ряда мелких острых зубов. Я засунула кончик пальца ей в пасть и, как Колумб, открывающий Багамы, открыла для себя совершенно неизведанный мир. Свирепая торговка в желтом резиновом фартуке прикрикнула по-испански, чтобы я не лапала рыбу. Получилось, что я уже себя обнаружила, хотя задача вора — незаметно проникнуть в ночную тьму, а вовсе не в рыбью пасть. У меня через плечо висела сумка-корзина с кожаными ремешками, натиравшими ожоги, которые вспухли и расползлись во все стороны немыслимой паутиной сочащихся ядом узоров. Взвешивая на допотопных медных весах три макрели, торговка держала в поле зрения всех, в том числе и лавочную злоумышленницу. Для лавочницы этот улов был хлебом насущным: она закупала свой товар у морских охотников с продажи их же улова, добытого ценою немалых усилий, но не о том сейчас следовало думать.

Я перешла к серебристым сардинам. Такую рыбешку стянуть легко, но это был бы сувенир, не стоящий риска. Покупательницы хмурились и качали головами, глядя на весы, словно не верили своим глазам. Некоторые и меня втягивали в разговор, вскидывая руки в притворном отчаянии от увесистости рыбы, на вид обманчиво мелкой.

Мое внимание привлекли усатые лангустины, бледно-серые, с выпученными глазами-бусинами. Океанские профессора, они не прибавили мне дерзости. На слое ледяной крошки покоился огромный тунец. Что, если незаметно сунуть его в корзину? Не влезет. Такого придется схватить обеими руками, прижать к груди, умчаться с закрытыми глазами в деревню, а там поглядеть, что будет дальше. Тунец — главная драгоценность рынка, изумруд моря. Рука сама потянулась к нему, но я не смогла довести дело до конца. Тунец был слишком крупной добычей, требующей не столько дерзости, сколько безрассудства.

С громогласными общими приветствиями в подвальную лавку вошла подруга Ингмара, шведка, владелица одного из самых дорогих пляжных ресторанов. Кто-то похвалил ее бирюзовые замшевые туфли, украшенные рядом золотых колокольчиков, пришитых поперек мысков. Молодая и богатая, она — все знали — делала закупки для своего ресторана. На ней было розовое, вязанное крючком платье, а губы она подвела розовым карандашом — один лишь контур. Не знаю, кому нужен контур вместо губ. Она приказала торговке зачерпнуть трех лобстеров и морского ангела, а также прикинуть на весах тунца. У нее был чересчур зычный голос. Может, она сама себя не слышала, но мы-то слышали ее хорошо. Колокольчики на туфлях тренькали при малейшем движении ног. Рестораторша стала торговаться за тунца, и все умолкли, а она пригрозила. Мол, у нее и так прибыли мизерные, а если тут цены задраны, так она и в Альмерии может закупки делать.

Очевидно, повышение голоса привлекает внимание и внушает страх, но вот была ли она дерзкой? Хотела ли я набраться такой дерзости, как у нее? Какого оттенка дерзости хотела добиться я?

Отодвинувшись от ее локтей, я заняла выгодное место для обзора груды слизистых осьминогов, какими с вожделением лакомился Гомес. Украсть такого pulpo, бесформенного и мягкого, не составляло труда. Я просунула свою корзину под мраморный прилавок и мысленно приготовилась смахнуть в нее pulpo. Но остановилась. Ощутила себя не столько дерзкой, сколько неуклюжей. Будь он жив — изменил бы внешний вид, имитируя свою похитительницу. Мог бы даже скопировать цвет и текстуру моей человеческой кожи, которая, кстати сказать, тоже подчас меняет цвет: от волнения, унижения или страха. Его кожа может отображать настроение, краснеть, как я обычно краснею, когда меня просят произнести по слогам мою фамилию. Мне было стыдно смотреть в его умные, мертвые, странные глаза с расширенными зрачками, поэтому я отвернулась — и тут увидела свою рыбу. Она с негодованием таращилась прямо на меня. Крупная дорада была вне себя. Я поняла: ей предначертано стать моей.

Подруга Ингмара сослужила мне добрую службу, приковав к себе всеобщее внимание. В своем кругу она не пользовалась симпатией. Наглая, но не дерзкая.

Чтобы украсть дораду, нужно было победить боязнь разоблачения и позора. Я расслабила все мышцы до такой степени, что стала неподвижной как лист — можно сказать, как чайная заварка, что на рифмованном сленге кокни как раз и означает «блатарка». Очень медленно я придвинулась к рыбине, а сама левой рукой поправила ценник лангустинов, чтобы отвлечь торговку от моей правой руки, которая смахивала в корзину сердитую дораду.

Насколько я могла для себя уяснить, эту модель использует большинство политиков, чтобы управлять своими демократиями или диктатурами. Если в реальность правой руки вторгается левая рука, верно будет сказать, что реальность не есть устойчивый продукт. Кто-то толкнул меня в спину, довольно близко к ожогам, но я даже не обратила внимания и заспешила прямиком к выходу. Похвалила себя за расторопность, новую решимость и целеустремленность. Ощущение целеустремленности меня ошеломило. Оно закрыло все двери к моим органам чувств — к ноздрям, глазам, рту, ушам. Я всецело сосредоточилась на главном, отгородившись от всего происходящего. Целеустремленность предполагает готовность чем-то пожертвовать, чтобы взамен обрести нечто другое, но стоит ли игра свеч, я пока не знала.

На кухне нашего пляжного домика я подняла дораду за хвост и встретилась с ней взглядом. Да, она по-прежнему негодовала. Настрой ее не изменился. Увесистая. Округлая, блестящая, гладкая. Большая рыбина. Я сняла ботинки и растопырила на полу пальцы ног. Под жалобный собачий вой, доносившийся из школы дайвинга, я ощутила всю мощь гравитации, тянувшей меня вниз. Придерживая рыбину за голову, я скоблила чешую тупым ножом. Пес Пабло выходил из себя, не умолкая ни на миг. Положив рыбу на бок, я пропорола ей брюхо от хвоста до головы. Греческая часть моей крови, та, что из Салоник, не нуждалась в гугле, чтобы узнать, как разделывают рыбу. Из распоротого брюха я вытащила внутренности, белые и скользкие. Древнегреческая ветвь моей семьи ловила камбалу на мелководье Эгейского моря. Йоркширская ветвь моей семьи покупала рыбу на пирсе у рыбаков траулера, которые выстояли в северных морях, неся вахту на продуваемой жестокими ветрами палубе по десять часов в сутки.