Горячее молоко - Леви Дебора. Страница 37

— Ты его напугала, Зоффи: у тебя лицо голубое. Тени потекли по щекам, ты похожа на морское чудовище. — Ингрид нашла салями и сдирает оболочку. — Я не останусь тут с медузами и слепнями. — С набитым ртом она поднимает взгляд к пещерам. — Тем более что мне не нравятся твои знакомые.

Джульетта машет рукой; я машу ей в ответ.

Ингрид разглядывает вспухающие рубцы на ноге. Серебристые «гладиаторы» покачиваются на мелководье бухты, но она слишком поглощена ожогами, чтобы еще следить за обувью.

— Если зайдешь, пока я на работе, можешь заняться саженцами олив, а когда спадет жара, пойдем прогуляться.

Это приглашение. Звучит как совместный план влюбленных.

Опустившись на камень, Ингрид рассматривает изжаленную ногу.

— Это миф, — говорю я.

— Что — миф?

А вот это большой вопрос. Вернее всего будет сказать, что для меня миф — это наваждение.

Когда мы добрались до ее летнего домика, Ингрид первым делом бросилась искать катушки ниток, а потом вывернула на пол содержимое корзины с одеждой из винтажного магазина. Игла в ее пальцах выглядела как оружие, атакующее ткань.

— Ты совсем обленилась, Зоффи! Займись саженцами. Сначала нужно вырыть лунки.

Я даже не представляю, как подступиться к посадке деревьев. Я очень многое не умею, но умею держать язык за зубами. Я думала о Мэтью с Джульеттой, когда оглядывала дом, которым обзавелись в Испании Мэтью с Ингрид. Среди прочего, здесь была выставлена напоказ структура родственных связей каждого. К пробковой доске крепились фотоснимки их родни. Мать и отец Мэтью, отец Ингрид и, насколько можно было судить, двое братьев Мэтью и брат Ингрид — то ли родной, то ли двоюродный. Фотографий сестры там не было. Пронзая ткань иглой, Ингрид заметила, что я выискиваю «кого не было там».

— Как по-твоему, Зоффи, она может быть счастливой, если безумна?

— Кто?

— Сама знаешь.

— Ханна?

Ингрид вроде как поразилась, как будто забыла, что сама назвала имя сестры в тот вечер, когда подарила мне шелковый топ с голубой вышивкой «Обезглавленная». Ей хотелось забыть, да игла вместо нее сохранила это воспоминание. Я не лентяйка. И не беспристрастный исследователь, потому что завязала отношения со своим информантом.

— Ее ум неподвижен, как листок, Зоффи?

— Листок не бывает неподвижным.

— Она помнит?

— Ум не бывает неподвижным.

— Мне порой хочется себя взорвать, — прошептала Ингрид.

Я опустилась на колени у ее ног и обхватила за талию.

Она протянула руку к моим волосам и поднесла к губам один локон.

— Я тебе все еще нравлюсь, Зоффи? — Кто-то постучался в окно. — Пока не скажешь «да» — темнота.

Я не сказала ничего. Вообще ничего.

— Пока темно, Зоффи. Весь мир в темноте. — Поверх моей головы она посмотрела в ту сторону, откуда доносился стук. — Это Леонардо, — объявила она, будто в мир неожиданно вернулся свет.

Вот уж не думала, что когда-нибудь обрадуюсь появлению Леонардо, но его приход избавил меня от необходимости отвечать на вопрос. Слегка прихрамывая, Ингрид прошла мимо меня к дверям. Левую ступню по-прежнему саднило от ожогов, но Ингрид ничего не замечала. Места, куда впивалось жало, интересовали ее лишь на моем теле. Встретив Леонардо, она вся расцвела и вскричала «Браво», когда увидела, что он прижимает к груди пару коричневых кожаных сапог для верховой езды. На мою долю достался только небрежный кивок. Да, я знаю, что ты здесь. Радости мало. Вечно ты тут околачиваешься, когда я прихожу.

Оконные стекла дребезжали от ветра; Ингрид сунула ноги в сапоги. Под нашими взглядами она изгибалась и подтягивала кожаные голенища, запустив внутрь большой палец. Сапоги доходили ей почти до колен. Она распрямила спину, выпятила бюст и гордо подняла голову, а Леонардо, порывшись в своей кожаной сумке, достал шлем. Она стояла с заносчивым, победным видом — молодая воительница, сражающаяся с мужчинами. Кто ее противники? Значусь ли я в этом списке? За что она сражается?

Как похотливый раб, Леонардо выступил вперед.

— Когда решишь прокатиться на моем жеребце, тебе понадобится этот шлем.

Он нежно надел шлем ей на голову, убрал под него две длинные косы и повозился с застежкой под подбородком; она не шевельнулась и не проронила ни звука. А потом вежливо чмокнула Леонардо в щеку.

— Хочу сделать тебе ответный подарок: оливу, — сказала Ингрид.

В новых сапогах и шлеме она вышла в сад и вернулась с маленьким саженцем.

— Я сама уже посадила четыре деревца, Зоффи собирается посадить еще два, а седьмое — тебе.

По всей видимости, Леонардо почувствовал, что от него ожидают похвалы.

— Деревце жизнестойкое, — мрачно выдавил он.

Ингрид достала из холодильника две бутылки пива. Одну протянула мне, а сама полезла в задний карман, достала открывашку и откупорила вторую бутылку для Леонардо. Тот поднес холодное стекло к губам и сделал глоток, а я так и стояла с закупоренной бутылкой, никому не нужная, как этот саженец. Не приходилось сомневаться, что Ингрид пробила стеклянный потолок неодобрения Леонардо. Я попросила открывашку. Взяв у меня бутылку, Ингрид одним точным движением отщелкнула крышку. Я приближалась к пониманию Ингрид Бауэр. Она всегда подталкивала меня к одной или другой крайности. Мои границы были сделаны из песка, и она решила, что их можно сдвигать, а я позволила. Дала невысказанное согласие, потому что хотела знать, что будет дальше, пусть и не к моей выгоде. Что мною движет: склонность к саморазрушению, к презренному бездействию, к безрассудству или просто к экспериментам, к скрупулезному отслеживанию принципов культурологии и антропологии, или же я просто влюбилась?

В Ингрид Бауэр сидело нечто такое, что меня зацепило, причем глубоко. Это было как-то связано с ее сапогами и шлемом. Они предлагали ей шанс галопом унестись от истории, которую она придумала сама для себя, но, как я подозревала, не сумела найти из нее выход, так и не выйдя из роли злой старшей сестры. Возможно, для нее та давняя история еще не закончилась.

Я отдала ей свою бутылку пива. Она взяла, обезумевшая от своей власти, влюбленная в сапоги и шлем, пожираемая взглядом глупого Леонардо, поднесла к губам бутылку и осушила в один присест. Леонардо вскричал «опа-на!», словно управляясь с необъезженной лошадью, поднес бутылку к губам и не успокоился, пока тоже не выпил ее залпом. Полыхая раскосыми зелеными глазами, которые, по ее словам, в темноте видели лучше, чем при свете дня, Ингрид повернулась ко мне.

— Леонардо научит меня гарцевать на своем андалузце.

Я знала одно. В этой комнате главная — я. Ингрид задумала этот притворный флирт с Леонардо лишь для того, чтобы замаскировать свое влечение ко мне.

Она была вуайеристкой.

Любительницей подглядывать за собственным желанием.

Теперь до меня дошло, что Ингрид Бауэр не стремилась, выражаясь буквально, меня обезглавить. Она ощущала свое желание как нечто чудовищное.

Она сделала меня чудовищем, которым ощущала сама себя.

Долго же она таилась рядом со мной, следила, подглядывала, ждала, сверхъестественно неподвижная, молчаливая. Все лето у меня в голове звучал ее голос, я видела, как она прячется, и слышала, как она дышит. Выдыхая огонь своего желания.

— Зоффи, мы с Леонардо хотим составить график уроков верховой езды.

Я подхватила сумку и перебросила через плечо. В воздухе плыли серебристые листья водорослей.

Отсечение

— Помогите, пожалуйста, миссис Папастергиадис снять туфли.

Сидя у себя в кабинете, Гомес посмотрел на часы. Было семь утра, и он явно досадовал, что пришлось в такую рань принимать мою маму. Джульетта Гомес сняла туфли Розе и передала мне.

Мама скривилась, уголки рта поползли вниз, а выступающий вперед подбородок задрался кверху; она заговорила.

— Я же довела до вашего сведения, мистер Гомес, что необходимости возобновления осмотров больше нет.