Последняя свобода - Булгакова Инна. Страница 20

Тем не менее Марго ничего не рассказала мне и через два дня была убита. Ее последние слова: «Ты не виноват, Леон. Не ты отвечаешь за убитых». Слова, которые я воспринимал, вспоминая, в плане онтологическом: перед Богом мы отвечаем не только за свои грехи, но и за монстров своей фантазии. То есть по высшему счету я ответственен за героев проклятого романа, которых убил в воображении.

Я, как писатель, стало быть, отвечаю, а жена утешает: не отвечаешь, мол. Никогда Марго не стала бы поддерживать разговор на столь идеальном уровне, никогда не страдала склонностью к абстракциям. Как же я не понял до сих пор: она говорила совершенно конкретно.

У меня аж дух захватило от неожиданного открытия. Кто такие «убитые», черт возьми! Прахов? Не убит… и в единственном числе. Его соратники? Плевать она хотела на тех истлевших соратников, вместе взятых. «Не ты отвечаешь…» — было сказано с ударением, раздельно и решительно. А кто? За кого? Какую посмертную тайну она узнала и погибла?.. Нехороший холодок (как там, у гроба в Малом зале) пополз по позвоночнику, когда смутно померещилась сцена у камина: трое, у старика от страха не выдерживает сердце, женщина выдержала все ради сына, но умерла и посылает мне приветы с того света.

Что за чудовище было с ними? Ну не черный же монах, в самом деле!.. Однако Прахов попросил — почти приказал! — приехать немедленно с рукописью. Какая-то мистика, честное слово, дуновение иных миров. Не впадай в ересь, как ученик. «Мой» священнослужитель пришел к старому убийце спасти его душу — и, может быть, спас, предохранив от самоубийства. Одновременно к Прахову является… кто б ни явился, о концовке романа он знать не мог. Не мог «подстроиться» под монаха, если (если не впадать в дурную мистику) он не ясновидящий. Призраки, прочь!

Я поднял голову, вглядываясь в зеленое трепетание сирени за окном, за тяжелым серым «надгробьем» — царапнуло по сердцу, — но не поддался отчаянию. Нет, думать: какую-то роль в исчезновении Марго сыграла и рукопись. Я начал с предположения, что она взяла ее в спальню почитать, уяснить некие моменты и подробности. В тексте трех последних страниц? Логично, коли именно они были потом из тетради вырваны… Никакой логики: автор жив и помнит каждое слово.

Я посмотрел на картину на кушетке — неясное впечатление забрезжило в душе, как во сне, где между явлениями и предметами связи ирреальные, фантастические. Вот такую потайную связь ощутил я вдруг между рукописью и картиной. Между отроком и монахом, по выражению Юрочки, «проступила» кровь — кровь смешалась с вином в литературном финале — смешалась с вином у меня в спальне, картина в крови, рукопись в крови… Я невольно поднялся и направился туда, все словно слыша приглушенные шаги. Сел на кровать, на желтое покрывало. Для меня внезапно раскрылся не отвлеченно символический смысл убийства, а плотский, тяжелый: борьба, крик, хрип, стекающие с ножа капли, запах терпкий, острый и сладковатый, пятна на больших бордовых цветах ковра.

Я нагнулся, вглядываясь. Шаги приблизились.

Мария остановилась на пороге, я пробормотал под жутким впечатлением:

— Девочка, уезжай отсюда, ради Христа. Здесь кровь.

— Вы поэтому меня гоните?

— Не только поэтому.

Она отозвалась равнодушно:

— Я приготовила завтрак. Мы с Колей вас ждем на терраске.

Глава 17

Бывший ученик мой — парень смышленый, даже чересчур. В то роковое лето он однажды приезжал ко мне на квартиру (почитать свой рассказ — на самом деле, убедиться, конечно, что я останусь ночевать в Москве). А я как раз собирался в литературный вояж: «Мне необходимо осмотреть Спасский монастырь». Он запомнил, а после чтения романа сам съездил, сравнил и сделал соответствующие выводы.

Мы прошли под каменными сводами ворот, я даже остановился: контраст (по моим воспоминаниям) впечатляющий. Некое металлическое производство куда-то сгинуло, шла стройка, звонили к литургии колокола, новенькие купола и кресты ослепительно сияли в горячей лазури, женщины в платочках крестились на паперти, там-сям мелькали молодые монахи в черном. Вот место в несчастной нашей державе, где действительно кипела жизнь, — может быть, отсюда, из таких мест пойдет новая держава? Дай-то Бог, очень уж позорно и бездарно мы вдруг обессилели.

Никто на нас не обращал внимания, пересекли просторный двор, обогнули храм, углубились в траурные заросли бузины под старыми липами. Едва заметные бугорки кое-где напоминали о вечном успокоении (нет, «вечного» у нас не получается — косточки перетряхивают, перемешивают, туда-сюда перетаскивают… ладно, на Страшном Суде разберемся). Прошли к стене благородной старинной кладки. Можно было Юру с собой не брать, я и сам бы узнал место захоронения по серому, с голубоватыми прожилками камню.

— Урна здесь?

— Здесь.

— А камень откуда?

— От вас. У вас на улице какой-то миллионер строился…

— И тебя пленили обломки?

— Не меня — Марию.

Если у меня до этого и были какие-то сомнения насчет участия Марии в «убойной охоте», то сейчас они развеялись, как тихий прощальный вздох, канувший в бездонное небо.

— Ты видел похожий обломок на берегу озера?

— Нет! — Он явно чего-то испугался. — А где?

— На том берегу под самой высокой сосной, где ты гулял в пятницу.

— Не видел… а вы там копали?

— Труп не нашли.

Я сел на полусгнившее бревно, тяжело привалясь к пятисотлетней стене. Мне было тяжело, хотелось отвлечься, отдаться прежним «литературным» впечатлениям: где-то тут победно копалось «стадо свиней», в которых вошли бесы (а душонки небось от страха в пятках трепетали), из кустов прозвучало проклятие, блеснула сталь, пролилась кровь, и свежий труп упал в свежую яму… так давно и так неправдоподобно — а ведь отзывается «скрежетом зубовным» до сих пор.

Откуда-то в его руке возник внушительный складной нож (сбылось мое «коммунальное» видение), блеснуло «остро лезвие». Со странным равнодушием подумалось: идеальное место для убийства под православный звон, труп — в яму и забросать хворостом.

Юра сдвинул камень и принялся ковырять землю ножом, приговаривая глухо и жутко:

— Неглубоко закопали, лопаты не было, а почва уже слежалась, Вынуть и выбросить к чертовой матери, — тут он перекрестился, подняв очи горе.

— Что с тобой?

— Если и post mortem [1] продолжается все та же мистерия, не место этому праху в освященной земле.

— Да о чем ты?

— Два одинаковых камня в разных местах — это что значит?

— Это значит, — пояснил я тихонько, — что их положила одна рука.

— Не моя. За правнучку не ручаюсь. Наконец из жадного чернозема (какой роскошный перегной за полтыщи лет!) он вырвал металлическую черную урну.

— Не запаяна. В крематории предлагали, но она колебалась, не развеять ли над водой.

— Слушай, а Мария крещеная?

— Ее баба Маша крестила.

Он повозился с крышкой, наконец вскрыл.

— Это ли не кощунство, Юра?

— По грехам и дела.

Он протянул — я заглянул. Почти полный гробик из нержавейки — белесый порошок, языческий пепел.

— Специалист сможет определить, — зашептал Юра, — сколько тут сожжено останков.

Недаром мы шептались, трогая то, что трогать нельзя. И все же… Я осторожно потряс, прах взметнулся дымным облачком. Серой не запахло. Погрузил пальцы в невесомое «ничто», добрался до дна. Ничего, кроме пепла.

По законам трагедии — неизбежность возмездия: праховские останки должны были подвергнуться той же участи, что и многострадальные монашеские.

— Никакого специалиста я искать не буду, я не сумасшедший некрофил. А жену найду, запомни.

Он поглядел пристально, быстро закопал урну, придавил серым камнем и сел на другой конец бревна.

Мною овладело какое-то отупение.

— Вообще не знаю, зачем я сюда приехал.

— Это очень понятно.

— Что?

— Вы хотите войти в то, прежнее состояние духа и вспомнить.