Бои на Карельском перешейке - Гурвич М. "Составитель". Страница 73

Продвигаюсь к проволочным заграждениям и вижу, что пролезть за проволоку невозможно. Здесь много раненых, а это верный признак, что место хорошо пристреляно.

Взял еще левее. Ползу и вижу — в снегу валяются ножницы. Подобрал их. «Пригодятся, — думаю, — резать проволоку».

Отполз влево и начал орудовать ножницами, делать проход. Меня заметили белофинны и открыли огонь. Я прилег. И не просто прилег, а прямо вдавил себя в снег. Лежу и думаю: «Надо взять еще левее». Подумал так и рванулся влево. Рванулся я влево и удивился: не могу сдвинуться с места — что-то держит меня. Ощупал я свой бок рукой и понял: шинель моя запуталась в проволоке. А белофинны не прекращают стрельбы.

Лежу так под пулями и быстро соображаю: «Жаль шинели, а долг велит оставить ее в виде мишени белофиннам». Подумал и выскакиваю из шинели.

Выскочил я и шмыг влево. А были уже сумерки. Белофинны не заметили моего маневра. Больше того: шинель моя слегка зашевелилась от ветерка, и они начади гвоздить по ней из пулемета, а до того вели лишь ружейный огонь.

Жаль мне шинели, привык я к ней. «Но ничего, — думаю, — и в фуфайке не замерзну». Сверху мелкий снежок порошит, обсыпает меня, маскирует зеленую фуфайку.

Переполз я таким манером еще влево и прорезал проволоку: тут меня белофинны не беспокоили.

Ползу вдоль дороги и вижу саночки. «Как раз, — думаю, — годятся раненого увезти». Прихватил саночки и тащу за собой.

Вскоре я нашел и лейтенанта Ткаченко. Он лежал вверх лицом и дышал тяжело и хрипло.

Я бережно уложил его и пополз, медленно волоча за собой санки с драгоценной ношей.

Доставил раненого командира до первого пункта медицинской помощи, являюсь на командный пункт и докладываю командиру дивизиона, что приказание выполнено.

Выслушал он меня, пожал руку и сказал:

— Вы назначаетесь командиром взвода управления. Возьмите в свое распоряжение двоих связистов и одного разведчика, найдите стрелковую роту, которую поддерживал лейтенант Ткаченко, свяжитесь с ней и действуйте. Только от роты не отрывайтесь…

Роту я нашел в ту же ночь. Связь была быстро восстановлена, и на утро наш дивизион огнем своих батарей поддержал наступление красных стрелков.

17 февраля доты № 185 и 219 были заняты нашей пехотой.

В финскую кампанию мне выпало счастье действовать в качестве командира саперной роты легкой танковой бригады (ныне ордена Ленина). Бойцы этой саперной роты были приучены к осторожности. Между тем в бригаде их всегда называли отважными. И в этом не было противоречия. Осторожность помогает преодолевать препятствия на пути к цели, чтобы в нужный момент проявить решительность и нанести удар.

Как правило, танки шли туда, где саперы уже побывали. Саперы шли всегда впереди, расчищая надолбы и завалы, откапывая мины и фугасы. Действуя с блокировочными группами, саперы ползком подбирались к самым дотам и подкладывали под их бетонные стены сотни килограммов взрывчатых веществ.

— Моя боевая рота! — так назвал нас командир танковой бригады тов. Лелюшенко. Это звучало для нас как самая высокая похвала.

Иногда бойцы и командиры других частей, которые рядом с нами расчищали завалы или взрывали ночью надолбы, спрашивали, почему белофинские пули к нам почти не залетают, в то время как у них все время жужжат над ушами.

— А подумайте сами, — отвечал я. — Вы после взрыва так сразу и идете расчищать?

— Так и идем.

— И покрикиваете, когда что-нибудь не ладится? И закурить иногда захочется?

— Бывает.

— Как же вы хотите, чтобы в вас не стреляли! Враг слышит взрыв, слышит после этого, как гремят лопаты, да еще крикнет кто-нибудь, да папироса невзначай мелькнет, — как же ему не угадать, где вы!..

Моя рота работала совсем иначе. Производя ночью взрывные работы, саперы закладывали тол в таких количествах, что взрывы были почти не слышны и только разрыхляли землю. И все-таки, мы пережидали некоторое время, прежде чем идти на расчистку. Мы старались не греметь лопатами и перемежали работу длительными паузами, чтобы сбить с толку противника. И уж, конечно, ни разговоров, ни куренья в такой обстановке бойцы себе не разрешали.

Если нужно было работать на открытой местности, то мы предварительно ночью устраивали перед этим местом снежный завал и пользовались им, как ширмой. Отрывая окопы, мы забрасывали откинутую землю снегом. По открытой, обстреливаемой местности мои саперы передвигались только ползком. Лишь в тех случаях, когда требовалась срочность, они применяли перебежку, но и тогда не забывали об опасности. Упав после короткой перебежки в снег, они сначала отползали в сторону и только потом поднимались для нового броска. Это была далеко не лишняя предосторожность. Случалось, что финские снайперы успевали засечь то место, где падал красноармеец, и поражали его пулей как раз тогда, когда он поднимался.

Все это были самые простые и понятные вещи, но именно они часто оказывались решающими. Вот почему финские снайперы были не страшны нашим саперам, как будто саперы были покрыты невидимой броней. Этой броней была элементарная боевая грамотность и осторожность.

Саперы шли в первых рядах во время атаки, но иногда им приходилось рисковать и в такой обстановке, которая совсем не походила на боевую. По себе знаю, что это гораздо труднее, чем в пылу ожесточенного боя.

Во время войны с белофиннами, особенно в начале кампании, ходило много страшных рассказов о финских минах. Не раз нам приходилось отучать отдельных бойцов от излишнего страха перед ними. При достаточной внимательности мину легко обнаружить. Наши саперы во время одного лишь марша от Муолы до станции Хейниоки обнаружили 123 мины и 11 фугасов. Ни один человек от них не пострадал.

Белофинны обычно закладывали мины среди срубленных деревьев, которыми они заваливали дорогу. Расчищая эти завалы, саперы часто находили круглые английские мины (мы их называли «плевательницами»). Бойцы получили специальную письменную инструкцию о том, как надо разряжать эти мины, и хорошо знали их устройство.

Но вот однажды, разбирая завал, саперы откопали плоский деревянный ящик. Конечно, это была мина. В ней, судя по объему, было до семи килограммов тола — достаточно грозное количество даже для танка. Заряженную мину нельзя было оставить ни на дороге, ни в лесу: на нее везде могла натолкнуться пехота. К тому же было ясно, что такие ящики будут попадаться и дальше. Надо было изучить устройство этой мины. А как с ней обращаться— никто не знал. Саперы стояли и молча смотрели на меня. Я был их командиром.

Я оставил товарищам полевую сумку с картой, положил туда же партбилет и орденскую книжку. Взял мину и отошел с ней в лес, далеко за деревья.

На какую-то долю минуты я задумался, прежде чем приступить к своей работе. Был тихий зимний день. Ели неподвижно застыли, доверху запушенные снегом. С дороги, где саперы расчищали завалы, доносился мирный звук пилы. Стояла непривычная тишина, можно было даже забыть, что ты на войне.

Ящик, который я держал в руках, походил на опрятную почтовую посылку. Его ребра были сшиты проволочными скобами. Видно было, что это не кустарное производство, а изделие специальной мастерской. В середине крышки была сделана на петлях узкая деревянная планка. Под ней наверно скрывался механизм мины. Эту планку и надо было снять.

Пусть никто не говорит, что не знает страха. Я уверен, что у каждого есть это чувство, но есть и другое, которое должно быть сильнее, — чувство долга перед Родиной, чувство ответственности за порученное дело.

Я снял петлю и стал осторожно поднимать планку. Под планкой я увидел железный желобок. Через отверстия, сделанные в его бортах, проходила тонкая чека из мягкого железа. Второй желобок входил в первый так, что при нажиме они, как ножницами, разрезали чеку. Устройство было несложное и, разглядев его, я быстро сообразил, где мне искать капсюль. Я не торопился и несколько раз проверил себя, прежде чем взяться разряжать мину. Вывернув капсюль, я бросил мину в снег. Теперь она была не страшна. Ее можно было бросать, давить гусеницами, рубить топором — тол не взорвется.