Бои на Карельском перешейке - Гурвич М. "Составитель". Страница 74
Мины в деревянных коробках стали часто попадаться на нашем пути, когда бригада, прорвав главную линию укреплений, двинулась в рейд на север. Однажды эти мины даже сослужили нам хорошую службу.
Перед станцией Хейниоки белофинны преградили нам путь тройным, рядом надолб. Это были мощные гранитные глыбы в два-три обхвата. Видимо, они были устроены сравнительно недавно, может быть, уже во время войны. Камень еще не потускнел в разрезе и сверкал зернистыми гранями.
Саперная рота получила приказ сегодня же сделать проход через все три линии надолб. Задача была вдвойне тяжелой не только потому, что противник держал надолбы под сильным обстрелом: у нас не хватало тола, а ждать, пока его подвезут, не было времени.
Помогла наша боевая смекалка. Боец саперной роты Ромадин предложил пустить в дело против финских надолб финские же мины, которые мы незадолго до этого обнаружили и разряжали по пути. Я отправил бойцов подобрать эти мины, а сам пошел вперед к надолбам, где работали саперы стрелкового полка.
Минут двадцать я пролежал за бугром, наблюдая за работой красноармейцев и оценивая обстановку. Видно было, что у бойцов нет достаточного опыта. Они взрывали каждую глыбу в отдельности, подолгу возились над расчисткой, над закладкой тола. У них уже были убитые. Раненые отползали в сторону и прятались в придорожной канаве. По надолбам велся сильный огонь.
Вдруг я обратил внимание на странный характер обстрела. Очевидно, противник вел его с закрытых позиций, автоматически, проведя заранее тщательную пристрелку. Ураганный огонь длился минуты две, и затем наступала пауза. Я сверил по часам. Пауза каждый раз продолжалась 5 минут.
Пока я производил наблюдения, мои саперы собрали и принесли восемь мин в деревянных ящиках.
Мы сменили работавших бойцов и принялись за дело. Как только прекратился очередной шквал огня, я засек время по часам, и мы отправились к надолбам. Бойцы подложили ящики сразу под четыре надолбы и тут же бросились назад.
В запасе оставалась минута. И как только она кончилась, по линии надолб снова пронесся шквальный огонь.
Затем снова наступила передышка. Саперы опять подошли к надолбам и подожгли шнуры. Они уже знали по опыту, что всегда лучше взрывать несколько надолб одновременно, чем порознь, — «соседние» взрывы как бы помогают один другому. Поэтому саперы заранее разрезали шнуры на равные части и поджигали их по сигналу. Так было и на этот раз. Едва кончилась вторая пауза, как снова началась стрельба, и тут же раздался мощный взрыв. Надолбы взлетели на воздух так удачно, что когда, дождавшись третьей передышки, мы подползли к ним, то увидели, что не нужно никакой расчистки.
Так же быстро мы справились и с третьей линией надолб. Мои саперы не получили при этом ни одной царапины.
Покончив с этим делом, я разрешил себе небольшую передышку. Правда, спать не было времени. В эту же ночь мы должны были расчистить дорогу к станции и восстановить взорванный мост. Но на несколько минут я прилег у костра, укутавшись в полушубок и спрятавшись от ветра под брезентовым навесом. Неподалеку расположилась группа бойцов. Прислушавшись к разговору, я понял, что речь идет о нас.
— Понимаешь, — рассказывал один боец, — мы рвали, рвали целый день. А тут пришли какие-то четыре человека с финскими минами. Как рванут — и ничего не осталось. Чистая работа!
Я невольно улыбнулся. Наша работа принесла двойную пользу. Мы не только взорвали надолбы, но и показали другим, как выглядит одно и то же дело, когда его выполняют неряшливо и суетливо и когда за него принимаются обдуманно, со спокойным расчетом.
Враг явно ослабевал. После небольшой задержки под Хейкурилой и Хейниоки танкисты продолжали рейд почти без препятствий. Враги отступали, наспех заваливая дорогу деревьями, уже не срубая, а подрывая их шашками. Все чаще попадались на пути брошенные финнами винтовки, вещевые мешки, ранцы… Белофинны уже не успевали убирать трупы своих солдат, которые раньше они или сжигали, или увозили в тыл, чтобы создать у нас впечатление своей неуязвимости.
Вечером 12 марта меня вызвали к начальнику штаба и объявили, что на утро назначается атака. Саперной роте предстояло взорвать проходы в гранитной стенке — это было последнее препятствие, которое воздвигли белофинны перед нашими войсками.
Поздно ночью я вернулся к себе. В крытой грузовой машине помещалась наша походная канцелярия. Горела железная печка, несколько командиров спало на скамейках. Было уже 3 часа ночи. Я решил прилечь, чтобы утром подняться, по крайней мере за час до атаки. Вдруг неожиданно, в неурочный час, заговорил репродуктор, и я услышал сообщение о заключении мирного договора. Сначала мне показалось, что я сплю, но в 4 часа сообщение повторилось. Заснуть уже было невозможно. Буря чувств, мыслей, переживаний охватила меня. Решительная политика советского правительства одержала еще одну победу. Финское правительство капитулировало, да и что оно могло еще сделать, когда Красная Армия доказала свое умение преодолевать любые препятствия…
Позади были жестокие бои под Тайпален-йоки; бетонные стены дотов под Ильвесом, разбитые нашими бойцами; мины и завалы под Хейкурилой; надолбы под Хейниоки — весь боевой путь, который прошла рота, не потеряв ни одного человека убитым!..
Вечером 17 февраля, после занятия станции Кямяря, наш полк свернул влево по дороге, ведущей к Выборгскому шоссе.
Прошли километра три. Ночь стояла тихая, звездная. Позади в небе виднелись отсветы горящей станции, где-то слышалась отдаленная стрельба. 2-й батальон, шедший головным, неожиданно наткнулся на дорогу, не обозначенную на карте. Из лесу дорога спускалась в низину, а оттуда вела к крутому лесистому косогору. На косогоре — тщательно замаскированные, просторные финские землянки. Их было много, должно быть, тут стояла в резерве одна из финских частей, брошенная теперь на выручку разгромленной линии Маннергейма.
Разместились в первой линии землянок. Спим. Просыпаемся утром, узнаем от дозоров: в соседних с нами землянках финны.
— Откуда же финны? — спрашиваем.
— Пришли и залегли, — отвечают дозорные.
— А чего же вы не подняли тревогу?
— Зачем? Только вспугнули бы их. Драться они с нами все равно не стали бы: едва на ногах стоят. Должно быть, с линии.
Окружаем землянки. Действительно — финны. Приказываем сложить оружие. Бросают на землю винтовки, автоматы, пистолеты, ножи, патроны. Угрюмые, понурые лица. Цвет кожи землистый. У многих-седые волосы. Почти у всех пляшут руки и чувствуем, не от испуга перед пленом, а, должно быть, от пережитого в дотах ужаса.
Финны! молчат. Их много, и все пришибленные, потерянные. Молчим и мы. Вдруг откуда-то сверху косогора раздается тонкий, с восторженно-истерическими нотками, голос:
— Я швед!.. Я швед!.. Я швед!..
Оборачиваемся: от верхней землянки спускается к нам по косогору молодой человек, лет двадцати пяти, в легком пальто, в шляпе, в ботиночках с острыми лакированными носками. Идет, приплясывая от холода, руки подняты вверх, а сам заискивающе улыбается и все повторяет:
— Я швед!.. Я швед!.. Я швед!..
Подошел, оглядывается, кому бы сдаться в плен. Красноармейцы с ненавистью смотрят на этого хлыща в лакированных ботиночках. Из добровольцев, должно быть. Добровольцем против нас, советских людей, пошел… Бродяга!
Увидев, что ни сочувствия, ни одобрения не встречает, швед некоторое время сконфуженно топчется на месте под суровыми взглядами людей, потом, желая, видимо, тронуть наши сердца, опять произносит:
— Я швед…
— Замолчи! — обрывает его красноармеец. — Не швед ты, а дерьмо. Всю свою нацию опозорил…