Сны под снегом (Повесть о жизни Михаила Салтыкова-Щедрина) - Ворошильский Виктор. Страница 16
Погодите, еще не он; глуповцы челом князю бьют: приди и володей нами; князь прибывает и: запорю! — с этим словом начались исторические времена в Глупове.
Неужели нашел; неужели; да нет же; нуда; сам не знаю.
Детство продолжается долго.
Каждый день полон содержания, времена года имеют необыкновенное значение, времена суток отличаются цветом и вкусом, нет повседневности, всегда происходит что-то новое, проходили странники, ощенилась сучка, я увидел у дороги вербу странной формы, узнал букву аз, буки, веди, поймали беглого солдата, я подрался с братом, на третье была малина, губы маменьки, когда она обняла меня, тоже пахли малиной, отец показал мне наше генеалогическое древо, мы происходим от боярина Прушанича, я знаю уже весь алфавит и считать до одиннадцати, а есть еще храмовые праздники с хорами и пряниками, каждое мгновенье наполнено и ощутимо, каждый предмет западает в память, мне интересен каждый человек, не всех люблю, гувернантка Мария Андреевна когтями впивается мне в уши, но никого не забуду, ни себя не забуду, меня много, с Нового года я вырос на четыре вершка, хотел бы уже быть взрослым, но детство продолжается долго.
Также и молодость, с надеждами, друзьями, книгами, первые бунты, первые стихи, первая бессонная ночь, болит голова, я омерзительный развратник, Платон, льда, возлюбленный сын наш, граф Бобринский, это для тебя слишком дорогостоящий приятель, льда, ради Бога, Платон, Юрьев же, возлюбленный сын, решительно оказывает на тебя дурное влияние, Алина, je vous aime, mais, Michel, je suis mariée, пишу повесть, дзинь-дзинь-дзинь под дугой, молодость длится короче, чем детство, но все же долго.
А позже — мелькание лет, болезней, знакомств, честолюбий, начатых и неоконченных работ, работ оконченных и забытых, забот, квартир, путешествий, холода, пустоты, так быстро, почему так быстро?
Служу, пишу, снова служу, из провинции в Петербург убегаю, из Петербурга снова в провинцию, снова вокруг негодяи, так что сражаюсь с негодяями, разумеется проигрываю, это более чем ужасно — это скучно, снова из провинции в Петербург.
Некрасов взял в аренду у Краевского журнал, приглашает меня в редакцию, из консистории остался один Елисеев, оскорбленный Антонович пишет памфлеты, огрызаюсь за Некрасова и себя, пишу историю Глупова, потом путевые письма, Некрасов умирает, я встаю во главе редакции, нам закрывают журнал, еще живу, но жизнь проходит, детство продолжается долго, а жизнь проходит так быстро.
На похороны отца меня не пустили из Вятки, на похоронах маменьки я замерз, потом пил водку с братом Дмитрием, но не мог согреться, мне казалось, что от него этот холод, меня бил озноб, я пил водку и меня бил озноб, бери имение Иуда и оставь меня в покое, с тех пор я никогда не мог согреться.
Лиза на тринадцать лет моложе, не любит меня, мы чужие, может это оттого, что у нас нет детей, так долго бездетные, но однажды: доложи обо мне господам, Иван, поторопись, ну же!
Господ нет дома.
Тогда ты, Иван, поздравь меня, у меня сын, слышишь, у меня родился сын, Константин!
Дети меня не любят.
Пустота, холод, мне сорок лет, почти ничего не написал, Крутогорск с трудом преображается в Глупов, мне шестьдесят лет, я написал уже все, наш знаменитый, господин Салтыков-Щедрин, ну и что из этого, как что, ведь я хотел, ведь я об этом мечтал, а, в самом деле.
Если бы придумали такую машину, вроде волшебного фонаря.
Ведь существуют дагерротипы, следовательно, если бы зафиксировать на них все моменты жизни, затем же в этой машине, в этом волшебном фонаре пустить в движение картинки, чтобы вся жизнь по порядку прошла перед глазами.
Сначала было бы длинное детство и каждая картинка иная, множество различных картинок.
Затем длинная молодость.
А потом уже одна картина, без изменений: человек над рукописью, с отсутствующим и гневным лицом, постоянно над рукописью, проходят годы, проходит жизнь, постоянно одна картина, без изменений.
Ведь я сам хотел.
Ведь мне не жаль этих однообразных лет.
Но почему так быстро?
Мгновенье, остановись!
Нет, это уже конец.
Так что и Угрюм-Бурчеев лелеет тайную мечту, свою программу или Утопию.
Эстетический то сон, подчиненный законам геометрии, мечта о прямой линии.
Все маршируют и маршируют.
Никто налево, никто направо — все прямо вперед.
Ровным шагом, в одинаковых мундирах.
Ростом тоже все одинаковы.
В геометрическом городе живут, в серых домах, в каждом доме по четыре пары.
Двое престарелых, по двое взрослых, по двое подростков и по двое малолетних.
И командир, и шпион.
Трутуту! — на рассвете взывает побудка.
Малолетние сосут на скорую руку материнскую грудь; престарелые произносят краткое поучение, шпионы спешат с рапортами.
И по прямой линии — марш на работу.
По команде: раз! обыватели разом нагибаются.
По комнате разгибают спину.
Посреди этих взмахов, нагибаний и выпрямлений прохаживается по прямой линии сам Угрюм-Бурчеев и затягивает для поднятия духа: раз-первой! раз-другой! а за ним все работающие: Ухнем! Дубинушка, ухнем!
Великолепный мир прямой линии.
В нем ни страстей ни чувств.
Только обязанности и геометрия.
Геометрия является обязанностью.
Весь мир представляется великим маршем — куда? в лучезарную даль, которая покамест еще задернута, но со временем, когда туманы рассеются.
Увы!
В том виде, в каком Глупов предстал глазам Угрюм-Бурчеева, город этот далеко не отвечал его идеалам.
Это была скорее беспорядочная куча хижин, нежели город. Улицы разбегались вкривь и вкось; лачуги, то высокие, то низкие, то красные, то желтые, в одной горбатый живет, в другой шесть безобразных ублюдков.
Понял градоначальник, что град предстояло не улучшать, но создавать вновь.
Но что же может значить слово «создавать»?
Создавать — значит представить себе, что находишься в дремучем лесу; это значит взять в руку топор и, помахивая этим орудием творчества направо и налево, неуклонно идти куда глаза глядят.
Так Угрюм-Бурчеев и поступил.
На рассвете рухнули первые стены.
С вдохновенным градоначальником во главе глуповцы уничтожали свою колыбель.
Пыль густым облаком нависла над городом и затемнила солнечный свет. Бурчеев в прах стирал не знающий симметрии город.
Его мысли уже были далеко: он сортировал жителей по росту и весу, неподобранные четы разводил, новые согласно с идеей соединял, детей поровну делил между семьями, назначал командиров и шпионов.
Лежащий в развалинах Глупов он перекрестил в Несгибаемый — и магическое это имя из небытия немедленно улицы подняло — прямые, как стрелы, радиусами разбегающиеся от квадратной площади, посреди которой Угрюм-Бурчеев, создатель порядка, ось великолепной симметрии, стоял и служил примером.
Счастье было так близко.
Всего лишь на шаг по прямой линии облеклась в плоть Утопия.
Но тогда.
Ничего не понимают.
Плоха та птица, что в собственное гнездо.
Народ.
Какой, к черту, народ?
Абстрактный — или исторический, который породил и выносит градоначальника с фаршированной головой, породил и выносит, вздыхая, Угрюм-Бурчеева, а в порыве злобы, случайные жертвы с колокольни сбрасывает.
Смех для смеха.
Ха-ха-ха, Салтыков-весельчак.
Нет, у Салтыкова нет чувства юмора.
Юмор предполагает великодушие, доброту и сострадание.
Неужели?
Придите ко мне и я успокою вас.
Ложь.
Искусство оценивает жизненные явления единственно по их внутренней стоимости, без всякого участия великодушия или сострадания.
Но, Мишель, не сердись, но я ведь тоже не понимаю.
Разве это возможно, чтобы градоначальник летал по воздуху и зацепился за шпиль?
Помнишь, когда я была барышней, ты сочинил для меня историю России и там.
Дура.