Заговоренные клады и кладоискатели - Цыбин Владимир Дмитриевич. Страница 10

Оглянулся — никого. Он опять принялся рыть. И опять голос из воздуха соткался:

— Чего ты, старик, могилу себе стал копать?

И в третий раз голос из воздуха остерег его. А он в ответ:

— Ах, тютюнь-растютюнь, глотка ветряная.

Тут его что-то как ударило — ворона села на лопатку. Ему бы перекрестить ее, но старик давно отвергся от веры. Кинул он в ворону комком земли, задел за крыло — одно перышко отлетело и стало золотой цепочкой. Чернышев подхватил ее и драпу. Побежал к городу, а вышло — в горы. Там на горе дома стоят, и его избу видно — высокая. Он — назад, а местность вокруг другая: леса сосновые, и в них люди с тремя лицами на голове. Глянул он в ручей, а там люди текут, и каждый держит на груди свое лицо, и спереди головы — лицо, и лицо с лицом разговариваю! и смеются, а его, Чернышева, отражения в воде нет.

— Как же так меня нету?

Тут он прочитал молитву — проняло. Все исчезло.

А он еще только за город вышел, и лопатка чистая, новенькая, в смазке, как прежде.

Он и вернулся назад. Жена зовет завтракать. Чернышев и говорит:

— Я за город сейчас выходил, согласно своему сну.

— Да что ты, — говорит ему жена. — Ты и отлучался-то всего на минутку.

— А где же я был?

— В сарае инструмент проверял.

Ему потом и сказали, что нужно в церкви помянуть родителя и клад с него снять в церкви. Так и сделал и долго еще гадал, что же это с ним происходило. И, как человек читающий, с философской склонностью, определил:

— Землю, должно быть, не довернуло, а потом довернуло, ну, я и попал в зазор…

А что, уловил, уяснил что-то старик: земля с солнцем всякий миг находится в новой космической зоне.

ЗАГАДАННЫЙ НА ЧИСЛО

Дед Ефим из станицы Самсоновской рассказывал про клады:

— Раньше клады хоронили под зарочную печать. Это разбойничьи клады. А вот как пришли семиреченские казаки с первой германской и стали воевать с ними большевики, то и стали клады не зарочные, а урочные, спрятанные пол сроки, иначе сказать — под число.

Уходили казаки в Синьцзян, не успел хорунжий Богдан Попов золото свое навоеванное взять с собой из спрятанного места. Затюкался-заюкался — обернулся кабаном, прибежал к своей избе, захрюкал, завизжал — ото он урочил. срок кладу своему заказывал. Сторожа увидели кабана, стали в него стрелять, сто пуль выпустили, а пули от шкуры отскакивают, как горох. Так и ушел кабаном в Китай, уже там перевернулся человеком.

В ту пору поселился я со своей Улитой, женой моей, стало быть, в черной поповской избе, а в белой — новые власти. Вот живу год, вот живу второй и третий, в общем, нагустились года. Мы уже и детей шестерых нарожали, как вдруг кто-то ночью стал стучать в стенке, ровно цыпленок в скорлупе: хуп-хуп-хуп. Улита ночью проснулась в настороже, в бок меня толкает:

— Кто-то к нам, Юша, в стене стучится не по-людски, несусветь какая-то.

Я прислушался: кто-то в стенке ходит, кулаком стучит оттуда, хочет высвободиться.

Улита стала на молитву, хочет молиться, а слов молитвенных вспомнить не может. И все-таки в стенке-то притихло.

Проснулась в сенках дочка Улита Маленькая.

— Тяти, в стене кто-то ходит, боюсь.

А это он, застенный, перешел в сенцы, чтоб не слышать молитвы.

Тут только я и догадался, что ото клад ищет себе хода. Клад-то урочный до поры до времени живет на том свете без вещественности — знаком и числом.

«Клад явился хорунжего. — думаю я сам в себе, — да как же его вызволить, в руки взять?>> Тут и догад меня вразумил: «Ныне 15 августа 1939. Значит, пятнадцать и еще восемь (месяц-то восьмой) и число года вкупе. Вот и вышло 1962».

Встал я спиной к месяцу, а лицом к восходу и, положив крест на стену, произнес это число. Слышу — что-то затрещало в стене, посыпалась штукатурка. Вижу, мимо меня бежит петух весь красный и на лбу горящая свеча. Врасплох схватился я за свечку — она тут же погасла, а в руках у меня осталось пять золотых монет. Стою в оторопи, как дурак, держу эти монеты в руке. Улита подошла ко мне в сердечной растраве.

— Чего это ты в полглядки с петухом? — говорит она мне. — Это же был клад-поманиха. Нужно б его наотмашь бить, наотмашь…

Бранила меня, ох, как бранила, делала раскруты. А какая у меня отмашь, когда руку в плече вынесло, когда я черного комиссара заваливал.

Положил я золотые под подушку возле стены, которую опалило петушиным жаром, вроде как жерло.

Вот Улита и спрашивает:

— А где золото?

— Под подушкой, — говорю.

Сняла она подушку, а под ней желтые мухи копошатся. Как замахала Улита руками!

— Тьфу, тьфу, тьфу — мразь.

Мухи и улетели в форточку. А на стекле, где они задели крылышками, золотая пыльца осталась.

Теперь уж Улита оплошала, да не стал я ее корить. Так и стал жить разлученный досадой. Ушло мечтанье, и нечего теперь отряхнуть в душу.

Да и что ждать, если клады, которые не дались в руки, появляются раз в несколько тысяч лет, а остальное время они живут на звездах, на другой их стороне, и стерегут души своих бывших хозяев…

* * *

В «Выписных книгах» можно найти клады, положенные на число «зверя», на «тысячу лет», а есть и на «число, когда убьют великого человека».

Уходя из Семиречья r Китай, а затем в Австралию, положил полковник Бойко свой клад на число своих боев. Внуки или сыновья должны сами были сосчитать количество битв, в которых он участвовал. А бился он и в японскую, и в германскую, и в гражданскую войны. Внучка его Ефимья — ей удалось вернуться домой по хрущевскому соизволению, который «соизволял», как известно, от фонаря, и вспомнила о дедовом кладе, так как любила слушать его рассказы о войне, расспрашивать о сражениях, и незаметно вызнала все: тридцать одно сражение провел старый воин, о чем она ему и сказала.

— А остальное — дело техники. Узнаешь, где был мой дед, в подполе, в левом углу, три раза перекреститься и назвать число — клад сам и явится.

Только беда·, дома не оказалось в живых — порушился от небрежения.

Ефимья все-таки вызнала, где стоял дом, — там было кладбище. У одной могилки сидит старуха. Разговорились, она и спрашивает к чему-то:

— Сколько тебе лет, дочка?

Та и скажи:

— Тридцать один.

Что-то надоумило ее так ответить.

— Я тебя и ждала. Вот гостинец припасен тебе, пакет один человек нездешний передал.

— Это не мне, бабушка.

— А ты посмотри записку, там и имя твое — Ефимья, и фамилия девичья.

Она заглянула в пакет, а там деньги царские на бумаге, а в сумочке — золото. Глянула в записку — в точности ей. Подняла голову, а старухи как и не было — в воздухе растворилась.

* * *

Иногда клад сам спрашивает число у встречных людей, но не прямо, а чтобы определили его возраст.

Как-то девочка шла из школы. Вечер был мерклый, но теплый, летний. Видит девочка старика с котомкой, вроде бы дореволюционного, точь-в-точь как в книге по истории. Даже лапти всамделишные. Девочка была вежливая, обходительная и поклонилась старику:

— Здравствуйте!

— Здравствуй, внучка! — ответил старик. И тут же спросил: — Вижу, догадливая. Если с трех раз отгадаешь, сколько мне лет, подарю тебе одну знатную вещичку.

Она и впрямь была догада, прикинула, что одет еще до советски, и со второго раза отгадала. Первый раз сказала «80», второй — «90». Столько лет было, конечно, кладу. Дал он ей что-то в перевязи.

— Дома развернешь.

Дома развернули, а в сумочке тяжелой золотые листы свернуты в трубочку.

Только через 10 лет после этого рассказали в их семье об этом: боялись, что отберут государству, да еще накажут. Не раз было такое.

Вообще, наша речь легко выражается в числах, в них и запечатлевается. В каждой цифре — своя магия и конец мира, приготовлен в счислении апокалипсических цифр. Но цифры — еще не число. Число — тайна, как тайна триединства «666», тысячелетий, на пороге которых человечество «спотыкается», множественность начертаний букв числа ни о чем не говорит, это единое, целокупное число не нашего, земного счета.