Михаил Ульянов - Марков Сергей Николаевич. Страница 76

— Скажите о них несколько слов.

— Да я уже говорил, писал. Юля Борисова — редкостная актриса и редчайший человек. Как Аэлита, прилетевшая из космоса. Для оправдания и возвеличивания своих героинь она не жалеет никаких красок. Быть может, это не всегда так уж необходимо. Я однажды, много лет назад, попытался по этому поводу высказать ей своё мнение в том смысле, что, послушать её, так Настасья Филипповна из «Идиота» — девственница. «Да! — воскликнула она с абсолютной убеждённостью. — Именно так!» Борисовские женщины уже вошли в историю русского театра. Юра Яковлев… Когда Пырьев не снял вторую часть «Идиота», пошли слухи, что одной из причин тому было психическое состояние Юрия Яковлева: якобы он настолько погрузился в роль князя Мышкина, что сошёл с ума и продолжать сниматься уже не мог. И верили в это: такова была сила его игры. Он всё может сыграть, артист полного перевоплощения! Диапазон — от героя Достоевского до персонажа в «Стряпухе» Софронова, которую однажды посмотрел у нас Ростислав Янович Плятт и сказал, что большего идиотства он в своей жизни не видел, но и более смешного идиотства — тоже. Людмила Максакова, Василий Лановой, Николай Гриценко, Иван Лапиков, Алексей Баталов, Евгений Евстигнеев, Кирилл Лавров, Иван Бортник, Нонна Мордюкова, Лидия Федосеева-Шукшина, Галина Волчек, Ия Савина, Инна Чурикова, Ирина Купченко, Людмила Гурченко, Станислав Любшин, Олег Ефремов, Вячеслав Тихонов, из тех, что помоложе, — Максим Суханов, Владимир Симонов, Сергей Маковецкий, Сергей Безруков… Во многом я и состоялся, смею надеяться, как актёр благодаря моим партнёрам и партнёршам. Они — это праздник, который всегда со мной. Заканчиваем интервью? Да, и Ада Роговцева, с которой прежде мне, к сожалению, не приходилось работать! — спохватился Ульянов (а я в очередной раз отметил: как же он внимателен, педантичен и какой же он джентльмен…). — Недавно, года два-три назад, у меня любопытный был актёрский опыт. Роль, в которой вдруг пришлось сыграть человека, похожего на меня. Я говорю о фильме «Подмосковная элегия». Прочтя сценарий, я сразу согласился работать. Тоже не смотрел? Там по сюжету известный пожилой актёр Черкасский живёт на даче, столичную квартиру сдаёт, чтобы сводить концы с концами. И вокруг плетётся история его семьи. Многое происходит: сын актёра — генерал, служит в Чечне, по разным причинам несчастливы обе дочери, внук попадает в компанию мужчин нетрадиционной сексуальной ориентации… И их проблемы постепенно обнажаются, каждый член семьи так или иначе пытается перетянуть общее одеяло на себя и требует третейского разрешения от главы семьи — моего героя. Тот честно пытается помочь, что-то сделать, но часто человек бессилен перед обстоятельствами. И опереться можно только на детей, а они сами нуждаются в опоре, на верного друга в исполнении Виктора Сергачёва, на жену — её и сыграла замечательная Ада. Пожилой актёр тяжело переживает происходящее, болеет им, осознавая неизбежность многих событий. И ночью, когда дом отходит ко сну, Черкасский долго ворочается на раскладушке и вдруг начинает репетировать самую главную свою роль, которую сыграть уже не придётся…

— Вы на себя намекаете?

— Я говорю о нашей профессии в принципе. А в герое моём много подлинно актёрского. И работает он самозабвенно, и бескорыстно служит искусству. Но и пижонства, позёрства ему не занимать. Знаешь, ездил я как-то много лет назад в составе советской делегации актёров в США. И был среди нас один пожилой, солидный актёрище из Перми с барственно надтреснутым голосом, но без хороших штиблет. А нам ежедневно выдавали на человека по одиннадцать долларов суточных. Деньги это были и тогда невеликие, но всё же кое-что купить было можно. А наш пермяк, во многом себе отказывая, непременно покупал цветы и шёл с ними, куда приглашали, дабы преподнести букет приглянувшейся даме. Над ним за это подтрунивали, но пермяк не сдавался и в оправдание своей непрактичности лишь басил, что, мол, является русским артистом и цветы, пусть даже за валюту, ему необходимы, чтобы держать марку. Такова натура актёрская! Вот мой герой Черкасский тоже представляет собой нечто в этом роде. Для пижонства, для форса, а не по надобности, несмотря на преклонные годы и болячки, он тянется к рюмочке, то и дело поглядывает на прекрасный пол. Для того же он встаёт в горделивую позу и произносит: «Попомните эти слова! Когда-нибудь на моём московском доме непременно выбьют: „Здесь жил и сдавал внаём квартиру актёр Черкасский“!» Но вот что интересно: есть в этой реплике и доля правды, потому что настоящий артист себе цену знает всегда. Ну разве мог я отказаться от такой роли? В ней разом раскрылась система Станиславского. На, сыграй подобного себе в заданных обстоятельствах! Вживись в ситуацию, пропусти её через сердце и голову. На час, на два, пока играешь, сделай её важнейшей вещью на земле. Было над чем подумать. В образе органично соединялись сразу три плана: я, актёр Ульянов, должен был сыграть актёра Черкасского, который играет, вернее, мечтал всю жизнь сыграть короля Лира… Получается матрёшка, ящичек с секретом. Волшебная кинематографическая шкатулка. Но я ни в коем случае не изображал самого себя… Да и в театре старался не себя изображать, а героя, человека… (Но играл Ульянов, замечу в скобках, всегда частицу себя, из себя — пожалуй, как никто другой, потому-то мне до сих пор и не верят, когда я говорю, что не всегда Ульянов был таким, как на сцене, на экране.) Я ведь уже двадцать лет как худрук Вахтанговского. Сберегал, как умел, наши традиции. И скажу, что в основном мне это удалось. Возможно, по той причине, что успех любого режиссёра или актёра театра воспринимал как собственный… Всё, Сергей. Устал я, правда. Больше никаких интервью давать не буду. Не могу.

— Бога ради, простите, Михаил Александрович! Вы сказали, что находитесь на пути к Богу…

— Сказал. Но добавить мне нечего. На пути.

…Когда Ульянова не станет, актёр Театра Вахтангова Михаил Васьков вспомнит:

«Когда Михаилу Александровичу сделали операцию, я привёз к нему в больницу отца Алексея из храма Успения в Путанках, что рядом с Малой Дмитровкой. Ульянов был в очень плохом, почти бессознательном состоянии. А Алла Петровна загодя надела на него крестик. И когда батюшка вошёл в палату, Михаил Александрович, до этого никого не узнававший, твердивший, что его ждут на репетиции, что лезут на него черти из телевизора, а у него в отдельной палате большой телевизор стоял, — увидев отца Алексея, он сказал вдруг, показывая крестик: „А я ношу уже“. Исповедь длилась долго, очень долго. Может быть, часа полтора-два. И причащение. Когда я на машине отвозил отца Алексея, он сказал, что это даже не исповедь была в обычном понимании, а нечто гораздо большее — вся жизнь, всё о жизни. Я усомнился, зная замкнутого, сдержанного Михаила Александровича много десятилетий, с тех пор как после Щукинского училища в 1977 году меня в Театр Вахтангова приняли. А батюшка говорит: „Мне кажется — всё или почти всё. Совсем искренне“. И больше ничего не сказал, это ведь таинство. Прорыв душевный был тогда у Михаила Александровича, побывавшего одной ногой на том свете. Прорыв к Богу».

…Когда Ульянова не станет, дочь Елена вспомнит:

«После той исповеди, причастия в больнице, первого, я думаю, в его жизни, он стал каким-то другим… будто просветлённым, преобразившимся. Будто сил почерпнул — жить.

— А ты слабым отца помнишь? Я, конечно, не говорю о болезни, последних месяцах его жизни…

— Нет. Я видела его сомневающимся. А слабым… У нас в семье не принято было грузить друг друга проблемами. Когда у отца возникали какие-то вопросы, трудности, ему нужно было посоветоваться на кухне с мамой, я прекрасно это понимала и не лезла. Я с раннего детства помню: каким бы усталым, замотанным, расстроенным он ни пришёл домой, виду никогда не показывал и на вопрос: „Пап, как дела?“ — неизменно отвечал: „Всё нормально“. Никогда, до последнего дня, когда ему было уже совсем плохо, ничего он на меня не выливал. „Всё нормально…“