Жестокий континент. Европа после Второй мировой войны - Лоу Кит. Страница 5
Когда фортуна начала поворачиваться к нему спиной, Гитлер точно так же приказал не оставлять ничего наступающим советским войскам. «Невзирая на местных жителей, каждый населенный пункт должен быть сожжен и уничтожен, чтобы лишить врага места для размещения, – гласил один из приказов Гитлера командующему его армией на Украине в декабре 1941 г. – Уцелевшие населенные пункты должны быть впоследствии уничтожены военно-воздушными силами». Позже, когда ситуация стала еще более отчаянной, Гиммлер приказал командирам подразделений СС уничтожать все: «Ни один человек, ни одна корова, ни один центнер зерна, ни один железнодорожный путь не должен остаться после вас… Враг должен увидеть полностью сожженную и разрушенную местность».
Вследствие подобных приказов огромные площади сельскохозяйственных угодий на Украине и в Белоруссии неоднократно подвергались сожжению, и вместе с ними – бесчисленное количество деревень и хуторов, которые могли стать пристанищем для врага. Промышленные предприятия, естественно, подлежали уничтожению в первую очередь. В Венгрии, например, 500 крупных заводов были демонтированы и перевезены в Германию, а более 90 % оставшихся предприятий намеренно нанесен ущерб, или они были уничтожены, почти все угольные шахты затоплены или засыпаны. В СССР разрушено приблизительно 32 тысяч предприятий. Согласно подсчетам Комиссии по репарациям, промышленным предприятиям Югославии был нанесен ущерб в размере 9,14 миллиарда долларов – одна треть всей промышленности страны.
Однако самый, пожалуй, большой ущерб был нанесен транспортной инфраструктуре континента. Например, Голландия потеряла 60 % своего автомобильного, железнодорожного и водного транспорта. В Италии до трети автодорожной сети стало непригодным для использования, 13 тысяч мостов повреждены или разрушены. И Франция, и Югославия утратили 77 % своего локомотивного парка и столько же подвижного состава. Польша – пятую часть своих автомобильных дорог, треть железнодорожных путей (всего около 10 тысяч миль), 85 % подвижного состава и 100 % гражданской авиации. Норвегия лишилась половины своего довоенного количества судов, Греция – от двух третей до трех четвертей всего флота. К концу войны единственным повсеместно надежным способом передвижения был пеший.
Материальное разорение Европы стало чем-то большим, чем просто утратой зданий и инфраструктуры. Даже большим, чем уничтожение целых веков культуры и архитектуры. По-настоящему в этих развалинах тревожило то, что они явились символом. По словам одного английского военнослужащего, «памятником способности человека к самоуничтожению». Для сотен миллионов людей это стало ежедневным напоминанием о злой воле человека, свидетелем которой стала Европа и которая снова может возникнуть в любое время.
Примо Леви, выживший в Освенциме, утверждал, что в действиях немцев, когда они уничтожали все после себя, прослеживалось нечто почти сверхъестественное. По его мнению, разрушенные остатки военной базы в Слуцке под Минском демонстрировали «талант разрушения, антисозидания, как в Освенциме; это была мистика отсутствия чего-либо, находящаяся за пределами всех потребностей войны или стремления захватить трофеи». Разрушения, нанесенные союзными войсками, были почти такими же тяжелыми: когда Леви увидел Вену в руинах, его охватило «тяжелое ощущение непоправимого и окончательного зла, присутствующего повсюду, укрывшегося внутри Европы и мира, как семя будущего зла».
Именно эта скрытая тенденция к «антисозиданию» и «окончательному злу» заставляет с тревогой созерцать разрушенные европейские города. Все описания этого периода подразумевают – никогда не говоря напрямую, – что за этим физическим уничтожением таится нечто гораздо худшее. Остовы домов и картины в рамах, торчащие из развалин в Варшаве, весьма символичны: под развалинами таилась человеческая и нравственная катастрофа в прямом и переносном смысле.
Глава 2
НЕВОСПОЛНИМЫЕ УТРАТЫ
Если физическое разрушение Европы не поддается простому осмыслению, то в еще большей степени это касается человеческих жизней – той цене, которая заплачена за войну. Любое описание такого рода неминуемо неполно. Мне приходит на память попытка романиста Ганса Эриха Носсака описать последствия огненной бури в Гамбурге 1943 г.: «Когда мысленно еду по той дороге в Гамбург, я ощущаю желание остановиться и бросить эту затею. Зачем продолжать? Я хочу сказать, зачем записывать все это на бумагу? Не лучше ли было бы предать это забвению навсегда?» И тем не менее, как понимал это сам Носсак, долг свидетелей и историков – записывать подобные события, даже если попытки придать им смысл обязательно обречены на провал.
Описывая катастрофы такого огромного масштаба, историк всегда подвергается противоречивым побуждениям. С одной стороны, он может представить голую статистику и предоставить читателю судить о значении таких цифр. После войны правительства и гуманитарные организации предъявили статистику почти по каждому аспекту этого конфликта, начиная от числа погибших солдат и гражданских лиц и кончая экономическими потерями от бомбардировок в отдельных отраслях промышленности. По всей Европе возникло стремление измерять, оценивать, подсчитывать количество – наверное, по словам Носсака, в «попытке изгнать мертвых посредством цифр».
С другой стороны, есть искушение совершенно проигнорировать цифры, записав лишь впечатления простых людей, которые своими глазами видели эти события. После огненной бури в Гамбурге, например, не 40 тысяч погибших расстроили население Германии, а то, каким образом они приняли смерть. Рассказы о ветрах ураганной силы и буре искр, от которых загорались волосы и одежда людей, захватывают воображение гораздо сильнее, чем голые цифры. Во всяком случае, даже в то время на уровне интуиции становилось понятно, что статистические данные ненадежны. В городе, где тела погребены под горами обломков, некоторые из них под воздействием сильного жара приварились друг к другу, а другие просто превратились в пепел, невозможно подсчитать с какой-либо точностью число погибших. Какой бы подход ни был избран, лишь самый беглый взгляд в состоянии передать уровень подобной катастрофы. Общепринятая история просто не способна описать то, что Носсак назвал «что-то другое… сама странность… совершенно невозможное».
В некотором смысле пожар в Гамбурге – это все произошедшее с Европой за время войны в миниатюре. Как и во всей остальной Европе, бомбежки превратили город в руины, тем не менее в ней были регионы, безмятежно существовавшие, чудесным образом не затронутые войной. Как и во многих других частях континента, целые пригороды опустели после этого пожара, оставаясь безлюдными еще много лет после трагедии. Жертвами, как и везде, становились люди многих национальностей и всех общественных слоев.
Однако резкие контрасты между судьбой этого города и судьбой остальной части континента существуют. Какой бы ужасной ни была бомбежка Гамбурга, она унесла жизни менее 3 % населения. Смертность в Европе в целом более чем в два раза превышала эту цифру. Число людей, смерть которых стала непосредственным результатом Второй мировой войны в Европе, поистине потрясает воображение: от 35 до 40 миллионов. Это число находится где-то посередине между довоенным населением Польши (35 млн) и Франции (42 млн). Иначе говоря, такое число погибших было бы, случись пожару после бомбежки в Гамбурге повторяться каждую ночь в течение тысячи ночей.
Итоговая цифра маскирует огромное неравенство между странами по числу погибших. Например, потери Bеликобритании, хотя и ужасают, сравнительно невелики: приблизительно 300 тысяч человек убитыми – около трети от числа потерь, понесенных ею в Первой мировой войне. Французы потеряли более полумиллиона убитыми, голландцы – около 210 тысяч, бельгийцы – 86 тысяч и почти 310 тысяч – итальянцы. По контрасту с ними Германия потеряла почти 4,5 миллиона солдат и полтора миллиона гражданского населения. Только под бомбами союзников закончило свою жизнь столько граждан Германии, сколько погибло по разным причинам англичан, бельгийцев и голландцев, вместе взятых, за все время войны.