Смерть в рассрочку - Сопельняк Борис Николаевич. Страница 62

Гудит мартен, расплавленный металл разливается по формам. А вокруг — люди в полосатых робах.

Из-под резца вьется стружка. А за станком — человек в полосатой робе.

Сборочный конвейер авиационного завода. А на стапелях — полосатые робы.

На швейной фабрике упаковывают кипы шинелей, мундиров и брюк. А за швейными машинками — женщины в полосатых робах.

Но Лемке в панике. Он мечется по кабинету и орет на вытянувшихся во фрунт подчиненных.

— Рейхсфюрер недоволен! — потрясает он депешей. — Наши люди ленивы. Квалификация — ни к черту! Или они валяют дурака, или как представители низшей расы, действительно, ни черта не умеют?! Умеют! — неожиданно поправил он себя. — Летают же их самолеты и стреляют их пушки. Значит, саботаж? Саботаж?! Здесь, в сердце Германии?! Нет, этого мы не допустим! Всех на волю, всех в трубу! — Побегав по кабинету и чуточку успокоившись, Лемке рухнул в кресло и глубокомысленно продолжал: — Вот о чем я подумал: не ловчат ли коммунисты и прочая дрянь при комплектовании рабочих команд? Не подсовывают ли они заведомую бестолочь? Ведь если человек держал в руках молоток, это сразу будет видно, как только он возьмет этот самый молоток. Да, рейхсфюрер, как всегда, прав: мы должны работать тоньше. Хаусман, — обратился он к интеллигентного вида эсэсовцу, — что скажете вы? Что может предложить начальник политического отдела? — с едва заметной неприязнью спросил он.

— Полностью с вами согласен — работать нужно тоньше, — поправил он очки. — Но и жестче! Мы совсем забыли о таком грозном оружии, как страх — страх за свою жизнь.

— Мы? Забыли? — иронично усмехнулся Лемке и кивнул на дымящуюся трубу крематория.

— Нет, нет, это не то. Совсем не то! — энергично возразил Хаусман. — Каждый заключенный знает, что рано или поздно может попасть в печь. К тому же он постоянно видит этот круглосуточно идущий дым… К этому привыкаешь… Ну, как каждый человек привыкает к мысли, что когда-то он умрет — в постели или на поле боя, но умрет. А вот если смерть неожиданна, если она пришла и спрашивает: «Ну что, дружок, будешь умирать или поживешь? Мне ты пока что не нужен, я бы оставила тебя в покое, но это зависит от тебя и только от тебя. Правда, для этого нужно поступиться идеалами, нарушить клятву, предать Родину, толкнуть в пропасть друга… Дело-то яйца выеденного не стоит, а ты будешь жить. Сомневаешься? Не веришь? Тогда смотри: вот твой сосед, он стоит, дышит, любуется голубым небом, но он упрям, как и ты, цепляется за идеалы, поэтому я р-раз (!) и превращаю его в ничто».

— Хаусман, — досадливо поморщился Лемке. — Выражайтесь яснее. Не забывайте, что пока вы просиживали штаны в Гейдельберге, мы боролись с врагами рейха.

— Охотно, — не позволил себя сбить выпускник Гейдельбергского университета, но какие-то нотки в голосе выдали его беспредельное презрение к лавочнику, ставшему его начальником. — Как известно, в нашей картотеке значатся имена ста девяноста восьми русских офицеров, получивших высшее образование либо в институтах и университетах, либо в военных училищах и академиях. Среди них есть связисты, фортификаторы, инженеры по ремонту и обслуживанию самолетов, танков, артиллерийских систем…

— Но они отказываются работать, — перебил его Лемке. — Не помогли ни карцеры, ни…

— Поможет страх — страх за свою жизнь.

Лемке вздохнул и снова покосился на трубу крематория.

— Я же говорил, если жизнь в чьих-то руках — моих, ваших, господа Бога — это одно; в этом случае на принятие того или иного решения заключенный повлиять не может и поэтому ничего не боится. Но если жизнь в его руках и ответ на вопрос — жить или не жить — зависит от него самого — тогда совсем другое дело. Короче говоря, у меня есть план…

Яркое, солнечное утро. Поверочная площадь лагеря. Играет оркестр. Бегает охрана. Лают собаки. Теснятся заключенные. Сто девяносто восемь человек стоят отдельно. Наконец, все успокоилось. На помост поднимается Хаусман.

— Сегодня у нас не поверка, — с подъемом начал он, — а торжественные проводы ваших товарищей. Великая Германия оказала им высочайшее доверие, разрешив работать на своих фабриках и заводах. Не скрою, администрация лагеря особенно горда тем, что именно из Дахау на заводы придут специалисты, имеющие инженерную квалификацию. Вы можете поздравить своих товарищей с такой удачей — ведь они станут работать на лучших в мире немецких заводах. Само собой разумеется, условия их жизни будут несравнимы с теми, которые мы могли предоставить здесь. Чистая постель, добротная одежда, хорошая пища, а по выходным — танцы со своими землячками. Что еще нужно мужчине?! Но все это — при условии добросовестной работы на благо Великой Германии. И еще, чтобы весь мир еще раз убедился в том, что Третий Рейх самая демократическая страна обоих полушарий, мы решили сделать так: каждый из отбывающих поставит свою подпись под заявлением с просьбой оказать ему доверие в изготовлении оружия для победоносного вермахта, который вот-вот сокрушит большевистские орды.

Хаусман бойко сбежал с помоста и в сопровождении трех унтершарфюреров двинулся к отдельно стоящей шеренге. На ходу он достал блокнот со списком подлежащих отправке. Напротив одних фамилий стояли черные, напротив других — красные крестики. Тайну этих знаков знал только Хаусман. Магистр философии был верен себе: он проводил эксперимент, за чистоту которого отвечал он и только он.

— Ну что ж, приступим, — бодро начал Хаусман. — Номер 920, попрошу вашу подпись и конечно же фото для газеты.

Желтолицый, беззубый старик лет тридцати пяти поднял дрожащую руку и неуверенно расписался.

— Поздравляю! Номер 731, теперь ваш черед.

Когда-то кряжистый крепыш, а теперь мосластый скелет не мог стоять и его поддерживали соседи. Подернутые свинцовой пеленой глаза смотрели поверх всех голов.

— Ну, что же вы? — торопил Хаусман.

— Он болен, — сказал сосед.

— Болен? — заглянул в блокнот Хаусман. — Нет-нет, он нужен! Помогите ему… Вот так — карандаш в руку семьсот тридцать первого и росчерк. Отличный будет снимок: друг помогает больному товарищу обрести право работать на пороховом заводе. Прекрасно, идем дальше… Номер 610-й.

Худой, изможденный человек не шелохнулся.

— Ну же, смелее, — подбодрил его Хаусман. — Или вас что-то смущает? Нет? Тогда в чем дело? Вы же офицер, выпускник артиллерийской академии, вас ждут на пушечном заводе.

— Не дождутся, — разлепил спекшиеся губы 610-й.

Хаусман заглянул в блокнот и загадочно улыбнулся.

— Ну-ну, воля ваша… Бергер! — обернулся он к одному из сопровождающих.

Из-за спины шагнул унтершарфюрер, достал пистолет и выстрелил в лоб 610-го.

Шеренга охнула и качнулась.

— Стоять! — рявкнул Хаусман. — Предупреждаю: так будет с каждым, кто откажется от чести служить Великой Германии! 307-й! Подпись. Фото. Хорошо. 212-й! Хорошо. 176-й! Что?… Бергер! Дальше. 403-й… Бергер! 807-й… Бергер! 810-й… Хорошо. 303-й… Хорошо. 322-й… Бергер!

Когда от шеренги осталось меньше половины, Хаусман приказал убрать трупы, а живых загнать в машины и увезти.

Через полчаса Хаусман принимал поздравления Лемке.

— Нет, что ни говорите, а университет есть университет, — пожал он руку Хаусману. — Я бы до такого не додумался: в печь их — и баста. А вы — по науке.

— Какая к черту наука?! — вспыхнул Хаусман. — Эти русские спутали все карты!

— Карты?

— Ну да! Видите, — достал он блокнот. — Я заранее наметил, кого для острастки пристрелить, а кого оставить. Красный крестик — жизнь, черный — смерть.

— Стоп, стоп, стоп! — заглянул через его плечо Лемке. — У вас всего… десять черных крестов, так?

— Вот именно! В блокноте десять, а на деле — сто два. Нет, статьи не получится, — искренне огорчился он. — С такой статистикой моя теория нежизнеспособна.

— Абсолютно нежизнеспособна, — холодно бросил Лемке. Потом, многозначительно помолчав, с каким-то особым нажимом добавил: — С такой статистикой приказ рейхсфюрера не выполнить…