Конец означает начало - Роговин Вадим Захарович. Страница 42

Коренные вопросы марксистской социологической доктрины связаны прежде всего с тем, что, «если экономика определяет политику не прямо и непосредственно, а лишь в последней инстанции, то она всё же определяет её» [554] — и в том случае, когда экономические отношения развиваются стихийно или полустихийно, и тогда, когда они сознательно регулируются политикой. Во втором случае политика оказывает сильное обратное воздействие на экономику. Разъясняя в этой связи ленинское определение политики как концентрированной экономики, Троцкий писал, что «правильность политики, с марксистской точки зрения, определяется именно тем, в какой мере она глубоко и всесторонне „концентрирует“ экономику, т. е. выражает прогрессивные тенденции её развития». «Когда экономические процессы, задачи, интересы получают сознательный и обобщённый („концентрированный“) характер, они тем самым входят в область политики, образуя её существо. В этом смысле политика, как концентрированная экономика, возвышается над повседневной, раздробленной, неосознанной, необобщённой экономической действительностью» [555].

Осознание и обобщение экономической и политической действительности позволяет дать социологический прогноз дальнейших путей общественного развития. При этом, однако, важно помнить, что «исторический прогноз всегда условен, и чем он конкретнее, тем он условнее. Это не вексель, по которому можно в определённый день требовать оплаты. Прогноз вскрывает лишь определённые тенденции развития. Но рядом с ними действуют силы и тенденции другого порядка, которые в известный момент выдвигаются на первый план. Кто хочет точного предсказания конкретных событий, пусть обращается к астрологии. Марксистский прогноз лишь помогает ориентации» [556].

XVII

Троцкий о характере советского государства и политике сталинизма

На основе изложенных выше философских и социологических идей Троцкий рассматривал политическую проблему, которая широко обсуждалась в троцкистском движении на протяжении нескольких предшествующих лет и вновь была поднята лидерами оппозиции в Социалистической рабочей партии, прежде всего Бернхемом. Бернхем повторял уже давно подвергнутое критике Троцким определение СССР как «не рабочего и не буржуазного государства», обосновывая его тем, что сталинская клика перешла к явно реакционной не только внутренней, но и внешней политике [557]. Троцкий же по-прежнему считал это определение теоретически и политически бесплодным, поскольку оно «является чисто негативным, вырвано из цепи исторического развития, висит в воздухе, не заключает в себе ни одного грана социологии и представляет попросту теоретическую капитуляцию прагматика перед противоречивым историческим явлением» [558].

Троцкий отмечал, что люди, ограничивающиеся таким определением социальной природы СССР, будучи справедливо возмущены «поведением Москвы, перешедшим все границы подлости и цинизма», дают своему возмущению чисто эмоциональный выход, прибегая к крепким выражениям, ругательствам и проклятиям. В этой связи он приводил следующее сравнение: «Когда нервный механик осматривает автомобиль, в котором, скажем, гангстеры спасались от преследования полиции по дурной дороге, и находит исковерканный кузов, искривлённые колёса и частично испорченный мотор, то он может с полным правом сказать: „Это не автомобиль, а чёрт знает что такое!“ Подобное определение не будет иметь научно-технического характера, но оно выразит законное возмущение механика перед работой гангстеров. Представим себе, однако, что тот же механик вынужден ремонтировать предмет, который он назвал „чёрт знает что такое“. В этом случае он будет исходить из признания, что перед ним — исковерканный автомобиль. Он определит здоровые и больные части, чтобы решить, как приступить к работе. Подобным же образом сознательный рабочий относится к СССР. Он имеет полное право сказать, что гангстеры бюрократии превратили рабочее государство в „чёрт знает что такое“. Но когда он от этого взрыва возмущения переходит к решению политической проблемы, он вынужден признать, что перед ним — исковерканное рабочее государство, в котором экономический мотор поврежден, но продолжает ещё действовать и может быть восстановлен при замене некоторых частей. Разумеется, это только сравнение. Но над ним стоит всё же задуматься» [559].

Выражая эти мысли в более строгой научной форме, Троцкий напоминал, что уже с 1923 года левая оппозиция стала открыто говорить о возрастающем противоречии между заложенным Октябрьской революцией и сохранившимся экономическим и социальным фундаментом советского общества (государственная собственность и плановое хозяйство), с одной стороны, и тенденциями правительственной «надстройки» — с другой. Усугубление этого противоречия породило непримиримый антагонизм между социальными основами Советского государства и управляющей им бюрократией. «Новые экономические основы в общем и целом сохранились в СССР, хотя и в искажённом виде. Политическая система, наоборот, совершенно выродилась: зачатки советской демократии раздавлены тоталитарной бюрократией» [560].

Конкретизируя эту мысль, Троцкий напоминал, что Октябрьская революция преследовала две взаимосвязанные задачи: «Во-первых, социализировать средства производства и повысить, при помощи планового хозяйства, материальный уровень страны; во-вторых, создать на этом фундаменте общество без классовых различий, следовательно, и без профессиональной бюрократии, общество социалистического самоуправления трудящихся. Первая задача в грубых чертах разрешена; преимущества планового хозяйства, несмотря на гибельное влияние бюрократизма, обнаружили себя с бесспорной силой. Иначе обстоит дело с социальным режимом, который не приближается к социализму, а удаляется от него» [561]. Таким образом, если национализация средств производства и плановое ведение хозяйства приближают СССР к социализму, то политическая надстройка сближает Советский Союз с худшими проявлениями империалистического режима (фашизмом).

Троцкий указывал, что опыт СССР — не первый встречавшийся в истории случай классовой противоположности между государством и экономикой. Специфику социально-экономической и политической ситуации, сложившейся в Советском Союзе, он усматривал в следующих трёх особенностях: «1) те черты, которые являлись в 1920 г. „бюрократическим извращением“ советской системы (в этом году Ленин выдвинул данное определение.— В. Р.), стали ныне самостоятельной бюрократической системой, пожравшей Советы; 2) диктатура бюрократии, несовместимая с внутренними и международными задачами социализма, внесла и продолжает вносить глубокие извращения также и в экономику страны; 3) в основном, однако, система планового хозяйства, на базисе государственных средств производства, сохранилась и продолжает оставаться грандиозным завоеванием человечества» [562].

Поэтому политику Кремля можно свести «к национализированной экономике, преломленной через интересы бюрократии». Эта экономика имеет собственные законы, ограничивающие стремление бюрократии полностью отказаться от социальных завоеваний Октябрьской революции. «Анализируя и обличая возрастающую политическую независимость бюрократии от пролетариата, мы никогда не упускали из виду объективные социальные пределы этой „независимости“, именно национализированную собственность, дополняемую монополией внешней торговли» [563]. Поэтому «мы вовсе не боремся против того, что бюрократия охраняет (по-своему!) государственную собственность, монополию внешней торговли или отказывается платить царские долги. Между тем в войне между СССР и капиталистическим миром — независимо от поводов войны и „целей“ того или другого правительства — дело будет идти о судьбе этих именно исторических завоеваний, которые мы защищаем безусловно, т. е. независимо от реакционной политики бюрократии» [564].

Опыт СССР показывает, как велики возможности, заложенные в рабочем государстве, и как велика в нём сила сопротивления реакционной бюрократии. Социальные завоевания Октябрьской революции укоренились в Советском Союзе так глубоко, что в случае победы в СССР буржуазной контрреволюции новому правительству пришлось бы в течение определённого периода опираться на национализированное хозяйство. Такое временное противоречие или классовая противоположность между государством и экономикой не раз встречалась в истории, означая либо революцию, либо контрреволюцию. Но такое состояние раздвоения, являющееся необходимым моментом всякого социального переворота, не имеет ничего общего с теорией бесклассового государства, которое при отсутствии настоящего хозяина эксплуатируется приказчиком, т. е. бюрократией.