1937 - Роговин Вадим Захарович. Страница 112

Названные Ворошиловым лица принадлежали в 1926—1927 годах к левой оппозиции, но затем отмежевались от неё. Их имена назывались на двух первых показательных процессах в качестве участников «военно-троцкистской организации» в Красной Армии.

На процессе 16-ти говорилось о том, что в письме Дрейцеру Троцкий дал указание организовать нелегальные ячейки в армии. Однако подсудимые называли в качестве военных деятелей, находившихся в контакте с «объединённым троцкистско-зиновьевским центром», только Примакова и Пугну. Кроме этих имён, на процессе назывались имена Шмидта и Кузьмичёва как лиц, готовивших террористические акты против Ворошилова.

Шмидт и Кузьмичёв до ареста служили в Киевском военном округе под руководством Якира. Якиру удалось добиться встречи со Шмидтом в НКВД. На ней Шмидт подтвердил свои признательные показания, но при прощании тайком передал Якиру записку, адресованную Ворошилову, в которой отрицал предъявленные ему обвинения. Однако на следующий день успокоенному Якиру позвонил Ворошилов и сказал, что на новом допросе Шмидт вернулся к своим прежним показаниям [969].

Если от Путны, Шмидта и Кузьмичёва удалось добиться признательных показаний (пока что только о терроре) уже в августе — сентябре 1936 года, то значительно дольше — на протяжении девяти месяцев — держался Примаков, несмотря на то, что к нему систематически применялись пытки путём лишения сна и допросы его нередко завершались сердечными приступами. В конце августа следователь сообщил Примакову, что он заочно исключён из партии Комиссией партийного контроля как участник «военной контрреволюционной троцкистской организации». В заявлении, направленном 31 августа из тюрьмы в КПК, Примаков писал: «В 1928 году я признал свои троцкистские ошибки и порвал с троцкистами, причём для того, чтобы троцкистское прошлое не тянуло меня назад, порвал не только принципиально, но перестал встречаться с троцкистами, даже с теми, с кем был наиболее близок (Пятаков, Радек)». 5 октября КПК отказала Примакову в пересмотре его дела [970]. 16 октября Примаков обратился с письмом к Сталину, в котором признавал свою вину лишь в том, что «не до конца порвал личные связи с троцкистами — бывшими моими товарищами по гражданской войне и при встречах с ними [с Кузьмичёвым, Дрейцером, Шмидтом, Зюком] вплоть до 1932 г. враждебно высказывался о т. т. Будённом и Ворошилове» [971].

Другие будущие подсудимые по «делу Тухачевского» вплоть до мая 1937 года чувствовали себя по-прежнему людьми, которым оказывалось полное доверие. 10 августа 1936 года, т. е. непосредственно перед процессом 16-ти, Политбюро удовлетворило просьбу Ворошилова о снятии с ряда генералов, включая Корка, строгих партийных выговоров, вынесенных им в 1934—1935 годах. За полтора месяца до этого, также по просьбе Ворошилова, были сняты партийные взыскания, вынесенные в 1932 году другой группе генералов, в том числе Корку и Уборевичу. В сентябре — октябре 1936 года Политбюро утвердило решения о направлении Эйдемана в заграничные командировки. На VIII Чрезвычайном съезде Советов (ноябрь — декабрь 1936 года) была снята групповая фотография, на которой Тухачевский сидит в первом ряду, рядом со Сталиным и другими членами Политбюро.

17 марта 1937 года сахарному заводу в Киевской области, ранее носившему имя Пятакова, было присвоено имя Якира. 27 апреля Гамарник был утверждён кандидатом в члены только что созданного Комитета обороны СССР, куда входили Сталин и другие члены Политбюро [972].

Пожалуй, единственным фактом, способным вызвать тревогу у военачальников, явилось неожиданное упоминание имени Тухачевского при допросе Радека на процессе «антисоветского троцкистского центра». Рассказывая о своём «заговорщическом» разговоре с Путной, Радек сообщил, что этот разговор состоялся, когда Путна пришёл к нему с официальным поручением от Тухачевского. После этого Вышинский стал расспрашивать Радека о Тухачевском. Отвечая на вопросы прокурора, Радек заявил, что он «никогда не имел и не мог иметь неофициальных дел с Тухачевским, связанных с контрреволюционной деятельностью, по той причине, что я знал позицию Тухачевского по отношению к партии и правительству и его абсолютную преданность». Кривицкий вспоминал, что, прочитав эту часть судебного отчёта, он тут же сказал жене: «Тухачевский обречён». В ответ на, казалось бы, резонное возражение жены («Радек начисто отрицает какую-либо связь Тухачевского с заговором»), Кривицкий заметил: «Думаешь, Тухачевский нуждается в индульгенции Радека? Или, может быть, ты думаешь, что Радек посмел бы по собственной инициативе употребить имя Тухачевского на этом судебном процессе? Нет, это Вышинский вложил имя Тухачевского в рот Радека, а Сталин спровоцировал на это Вышинского».

К этому рассказу Кривицкий добавлял: «Имя Тухачевского, упомянутое 11 раз Радеком и Вышинским в этом кратком сообщении, могло иметь только одно значение для тех, кто был знаком с методами работы ОГПУ. Для меня это был совершенно недвусмысленный сигнал, что Сталин и Ежов сжимают кольцо вокруг Тухачевского и других выдающихся генералов» [973]. Разумеется, так и только так могли воспринять этот эпизод процесса сам Тухачевский и близкие к нему генералы. Характерно, что в отчёт о процессе, изданный на русском языке, этот эпизод не вошёл. Он появился лишь в судебном отчёте, изданном на английском языке и предназначенном для зарубежного общественного мнения.

Тем не менее в течение ещё нескольких месяцев массовые аресты продолжали обходить армию. Происходили лишь отдельные превентивные мероприятия с ещё неясным исходом. Так, в январе 1937 года начальник Политуправления РККА Гамарник разослал на места директиву, требующую проверить все партийные архивы военных учреждений с целью выявления армейских коммунистов, когда-либо голосовавших за «троцкистскую оппозицию». Уже 9 февраля помощник начальника Военной академии имени Фрунзе докладывал Гамарнику, что просмотрел архив академии и на каждого «выявленного» бывшего оппозиционера завёл личные карточки [974].

Примерно в то же время Маленковым была направлена записка Сталину, включавшая детальный перечень работников НКО и военных академий, примыкавших в 20-е годы к левой оппозиции. Против каждой фамилии, находившейся в списках, содержалось конкретное упоминание о «грехах» данного коммуниста: «голосовал за троцкистскую резолюцию, подписывал в 1924 г. троцкистские документы в газету „Правда“»; «выступал в защиту троцкистских тезисов по внутрипартийным вопросам»; «разделял взгляды троцкистов по крестьянскому вопросу»; «голосовал в 1921 г. за троцкистскую линию о профсоюзах, до X съезда разделял платформу Троцкого» [975].

В январе 1937 года Гамарник подписал документ «О введении условного шифра „О. У.“ (особый учёт) в отношении лиц начсостава, увольняемых по политико-моральным причинам». Если на приказе об увольнении командира из армии стоял этот секретный шифр, такой командир не мог зачисляться в войсковые части даже в начальный период войны. В последующем этот приказ послужил тому, что лица, уволенные с таким шифром, по прибытии на место жительства немедленно арестовывались органами НКВД [976].

Вплоть до февральско-мартовского пленума подобные превентивные мероприятия ещё не давали основания полагать, что террор обрушится на армию с такой же силой, как на гражданские отрасли народного хозяйства. По-видимому, даже Ворошилов на самом пленуме считал, что армейские чистки предшествующих лет вполне достаточны и дальнейшие массовые репрессии обойдут армию. В конспекте своего выступления на пленуме он писал, что из трёх арестованных комкоров двое (Примаков и Шмидт) «пока не признали своей виновности. Самое большое, в чём они сознаются, что они не любили Ворошилова и Будённого, и каются, что они вплоть до 1933 года позволяли себе резко критиковать Будённого и меня». Правда, стремясь выступать в унисон с другими ораторами, Ворошилов в конце конспекта записал: «Не исключено, наоборот, даже наверняка, и в рядах армии имеется ещё немало невыявленных, нераскрытых японо-немецких, троцкистско-зиновьевских шпионов, диверсантов и террористов» [977].