Убийцы Российской Империи. Тайные пружины революции 1917 - Оппоков Виталий. Страница 46

Плеханов резко отзывался о Троцком (Бронштейне). «Я считал Троцкого, хотя и не лишенного известной талантливости, но крайне поверхностным и в сущности пустым человеком», — признался он Александрову. Это касалось более раннего периода их знакомства, состоявшегося в 1902 году. Со временем Плеханов узнал, что энергичный, напористый, амбициозный, но «лишенный всяких сколько-нибудь серьезных знаний» Лев Бронштейн склонен к угодливости, двурушничеству и другим неприятным делам. Но следствие и социал-шовинистская пресса, связавшие Троцкого и Ленина единым обвинением, переносили подобные оценки, данные первому из них, и на второго. Если Плеханов обвинял Троцкого в близких отношениях с Парвусом, для Александрова это было равносильно обвинению в адрес Ленина. И какое ему дело до того, что Плеханов по этому поводу говорил: «Какие отношения существовали у Парвуса с Лениным во время войны, я не знаю. До войны отношения их, насколько я могу судить, не были близкими». Какое ему дело до того, что, по словам Плеханова, и близость Троцкого с Парвусом относится к прошедшим годам, что о последних годах он говорил: «Имел ли Троцкий связи с Парвусом, я не знаю, но его органы тогда высказывались против Парвуса». Не «замечалась» и такая фраза Плеханова: «В Вене Троцкий издавал до войны „Правду“, не имевшую ничего общего с ленинской „Правдой“. Об участии Парвуса в этом издании мне ничего не известно. Думаю, что он не участвовал». [150]

Оставлял Александров без внимания и другие невыгодные ему оценки Ленина. К примеру, того же Троцкого: «…считаю совершенно невероятными какие бы то ни было преступления подобного рода со стороны Ленина…» Точно так, как делал это и принявший от него эстафету публичной казни большевиков Соколов. Первый предал огласке «факты», изобличившие большевиков и их лидера в «корыстолюбии и измене». Второй доказывал, пользуясь этими «фактами», что никто иной, кроме этих «беспринципных, меркантильных и кровожадных предателей», не смог бы поднять руку на государя-императора и его семью. А чтобы эта теорема превратилась в аксиому, тоже, подобно Александрову, замалчивал невыгодные факты и выпячивал улики. Скажем, в августе 1920 года Соколов допрашивал Керенского. Оговорка последнего, вернее, его признание, что Ленина нельзя считать немецким агентом «в вульгарном смысле», не нашла в печати тех дней отражения. Зато раздувались высказывания бывшего главы Временного правительства, повторявшего те же намеки Плеханова, Мартова, Алексинского о «несомненной связи Ленина с немцами», о «пользовании их средствами». И ведь все это представлялось именно в «вульгарном понимании», что оспаривал Керенский.

Последний в упомянутом разговоре с Соколовым, в частности, отмечал: «Как лицо, которому принадлежала в те дни власть в самом широком ее масштабе и применении, я скажу, что роль немцев не так была проста, как она казалась, может быть, даже судебному следователю Александрову, производившему предварительное следствие о событиях в июле месяце 1917 года». Как всегда, Керенский уж слишком, почти по-царски, «обозначает» свою роль, становится в позу. Не принадлежала ему власть в то время в «самом широком ее масштабе и применении». Он пользовался этой властью даже в меньшей степени, чем Николай II в предфевральские дни. Да и в отношении Александрова Керенский, по всей видимости, заблуждается. Роль немцев в проводимом им следствии против большевиков он уяснил довольно четко и связывал между собой эти две силы, «несшие опасность для России», по-ермоленски: незамысловато, «вульгарно» и нахраписто. Свидетельство тому — опять «воровская шапка». Сколько раз она подводила и Александрова, и его помощников-наушников, и контрразведку. К примеру, полковник Генерального штаба, начальник контрразведки при Верховном Главнокомандующем небезызвестный Терехов, можно сказать, «крестный отец самого важного свидетеля» Ермоленко, сознался следователю Сцепуре, что фамилии и личности Ленина, Троцкого, Луначарского, как Парвуса и Козловского, ему неизвестны. Зато Лебедев, являвшийся старшим помощником начальника контрразведывательного отделения штаба Петроградского военного округа, то есть занимавший менее значительную должность, чем Терехов, и, по всей видимости, располагавший меньшим объемом секретной информации, оказывается, все это знал. «Ни Ленин, ни Троцкий, — рассуждал он, — конечно, не могли не знать, по-моему мнению, о квазикоммерческой деятельности Фюрстенберга и о связи его с Парвусом. В этом меня убеждает и то обстоятельство, что, по сведениям контрразведки, проезд Ленина и его сотрудников через Германию в значительной мере был устроен именно Парвусом и Фюрстенбергом». Что это было именно не так, Александров имел обстоятельные показания бывшего министра иностранных дел Милюкова. Получалось, что то ли Лебедев, мягко говоря, самостоятельно извращал факты, то ли говорил то, что было выгодно Александрову, довольно четко понимавшему «роль немцев и большевиков», ну и, конечно, свою в этом деле. И в этом они оба себя изобличили такой вот, зафиксированной Александровым, лебедевской фразой: «В контрразведывательном отделении к моменту восстания я находился уже около года… причем принимал деятельное участие в первоначальной разработке сведений о Ленине и других лицах, участвовавших, по моему глубокому убеждению, в организации июльского восстания». Проговориться больше даже неконтрразведчику, кажется, нельзя. И очень мало сомнений в том, что Александров тоже, совместно с контрразведкой, занимался этой самой «первоначальной разработкой сведений о Ленине и других лицах». [151]

В различных публичных выступлениях того времени Ленин давал важные сведения о так называемом вооруженном восстании, что по логике должно было составлять основную тему дела, которое вел против большевиков Александров. Кстати, последний тщательно знакомился и с этими публикациями. Естественно, он не мог не отметить утверждения Ленина о том, что большевики были против выступления. Об этом они заявили на заседании ЦК партии 3 (16) июля. Такое же решение приняла и происходившая в это время Петроградская общегородская конференция большевиков. Делегаты конференции отправились на заводы и в районы, чтобы удержать массы от выступления.

Подобные сведения сообщили Александрову и непосредственные участники демонстрации, добровольно явившиеся к нему для дачи показаний, причем как большевики, так и небольшевики. Но следователь придавал огласке совершенно иную «информацию», полученную от посторонних лиц типа Ермоленко и положенную в основу «предварительных разработок о Ленине». Все это нашло отражение в составленном Александровым постановлении, опубликованном в печати. Показания же действительных очевидцев он или игнорировал, или длительное время не снимал. Убедительным доказательством тому может служить хотя бы такой документ:

«<Штамп>: Г. Министру Юстиции

Прокурор генерал-прокурору

Петроградского окружного

Суда

31 июля 1917 вход. № 1944.

9 июля я, узнав из газет о постановлении Временного правительства о моем аресте, явился в тюрьму и был подвергнут тюремному заключению. С той поры прошло более двух недель. За все это время я не видел ни одного представителя судебной власти, ни разу не был подвергнут допросу и мне не было предъявлено судебными властями никакого внимания…

26. VII. 1917 г.

Ю. Каменев

„Кресты“. Кам<ера> № 18 (Л.Б. Розенфельд)». [152]

Каменев был освобожден из-под стражи через несколько дней после подачи этого письма, как со временем и другие участники «вооруженного восстания и германские агенты». Так поступили даже с Козловским, которого «явно изобличили» в том, что он был «главный финансовый агент, снабжавший большевиков германскими деньгами». Освобождая этих «виновников», Александров добивался ареста и задержания Ленина. Временному правительству нужен был именно Ленин и только Ленин для расправы над ним, в чем, не исключено, была заинтересована и германская сторона, подсунувшая русской контрразведке провокационные сведения. Возможно, конечно, и другое.