Черная сотня. Происхождение русского фашизма - Лакер Уолтер. Страница 75

Какова социальная база феномена Жириновского? Во многих отношениях его партия по составу ничем не отличается от других группировок русской правой. Там не слишком много интеллигентов или «классово сознательных» рабочих; большинство — из низшего звена партийной и государственной администрации и органов правопорядка, люди, у которых было, может быть, скромное, но все же положение при прежнем режиме и которые либо лишились его, либо боялись лишиться.

Партия Жириновского возникла скорее как радикально-центристская, нежели правая группировка. К национализму она повернулась лишь в 1991 году, ранее среди приоритетов партии одно из первых мест занимало требование отмены всех видов дискриминации по национальному признаку. Когда кто-то назвал партию буржуазной, Жириновский ответил, что ему хотелось бы этого, но в советских условиях такого быть не может. С ухудшением экономического положения в 1992 году у многих россиян существенно сократились доходы и снизился уровень жизни, появился страх перед безработицей. Военная опасность уменьшилась, поэтому вооруженные силы сокращались, многие военные производства снизили выпуск продукции или были приостановлены, часть внутренних войск стала излишней. Эти меры коснулись (с учетом членов семей) десяти миллионов человек. Тут-то и всплыли старые марксистские понятия люмпена и люмпенизации. Во всех слоях населения появились отверженные, которые утратили свое место в обществе. По данным опроса, общественного мнения, проведенного в начале 1992 года, примерно 60–80 процентов москвичей были недовольны своей судьбой, примерно 73 процента страдали от острого стресса и 53 процента — от того, что они называли «неопределенностью» [432]. Можно, конечно, сразу сказать, что в любом обществе и в любые времена значительная часть людей страдает от этих бед современной жизни (и недовольна условиями существования). Но столь же несомненно, что в период брожения число страдающих в России увеличилось. Экономическое, политическое и социальное недовольство улучшило шансы радикальных партий. А поскольку левое крыло было дискредитировано, крен вправо казался почти предопределенным.

Однако было бы ошибкой недооценивать психологический фактор. Участниками антидемократических митингов были не только те, кто сильно пострадал от реформ. Среди недовольных очень высок процент так называемых «серых пантер» — агрессивных пожилых мужчин и фанатичных старух, вынужденных жить на жалкую пенсию по старости и еле-еле сводить концы с концами. Весьма важен психологический портрет этих пожилых людей и стариков; они — порождение позднесталинской или послесталинской эпохи. Они не такие уж приверженцы ленинских идей, просто они предпочитают определенность прежних времен неопределенности эпохи Горбачева и Ельцина. Для многих из них свобода слова и многопартийная система значат весьма мало. При Сталине, Хрущеве и Брежневе Россия была сверхдержавой, которую уважал или, по крайней мере, боялся весь мир. Нарушения закона или порядка, национальные конфликты были немыслимы. Неудивительно, что движения, отстаивающие «твердую власть», пользуются массовой поддержкой. Весьма возможно, что идея «сильной руки» была бы привлекательней, чем национализм per se, однако эти идеи нередко сопутствуют друг другу. Опросы общественного мнения, проведенные в различных районах России, показывают, что в 1991–1992 годах произошел поразительный рост числа «государственников» — сторонников сильной центральной власти [433]. С другой стороны, те же опросы показывают удивительно безразличное отношение людей к понятию национальной гордости [434]. Было бы, однако, ошибкой делать поспешные выводы на основе таких опросов: они могли быть нерепрезентативными. По утверждению некоторых русских авторов, национальная солидарность в России, возможно, так же сильна, как и в других странах [435].

Русская правая пережила путч без особых потерь. Правда, те, кто подписал «Слово к народу», опубликованное месяцем ранее, оказались под огнем либеральной печати; Жириновского толкали на улицах Москвы и плевали на него; некоторые правые газеты неделю-две не выходили. Но к началу сентября дела у русской правой шли, как прежде. Никого не арестовали, никого даже не вызвали в следственные органы. Распутин и Бондарев объявили, что «Слово» просто выражало боль за Россию, переживающую беспримерную трагедию, и никто из подписавших его не участвовал в путче. Проханов дал понять, что он вновь охотно подписал бы манифест [436].

После второй мировой войны выдающиеся интеллектуалы, сотрудничавшие с нацистами, от Шарля Морраса до Кнута Гамсуна, были арестованы, некоторых даже казнили. Как можно объяснить полное отсутствие возмездия в такой стране, как Россия, где в недавнем прошлом репрессии в подобных случаях были незыблемым правилом? Отчасти причина в том, что путч подавили очень быстро и у правых просто не хватило времени выразить ему поддержку. А может, сыграло свою роль великодушие победителей? Не исключено, что Ельцин и его команда хотели показать: времена репрессии и насилия прошли. Возможно, они не принимали своих противников из среды творческой интеллигенции всерьез. Только время покажет, пошла ли на пользу подлинным интересам русской демократии такая терпимость к тем интеллигентам, кто делал черновую работу для путча. Нет сомнений, что в августе 1991 года националисты пережили тревожные дни, ожидая удара; однако все обошлось. Некоторое время они вели себя тихо, но как только им показалось, что непосредственная опасность миновала, некоторые из них организовали комиссии для сбора свидетельств о том, что Горбачева надо отдать под суд за государственную измену. Отношение правых к Ельцину было менее однозначным. Инстинктивно чувствуя, что он не из их среды, некоторые националисты осенью 1991 года прикидывали, не оказать ли Ельцину «критическую поддержку». Может быть, именно ему, а не другим политическим деятелям, доверить проведение «русской патриотической политики»? Впрочем, расположение к Ельцину не было ни глубоким, ни продолжительным, и вскоре симпатии правых были отданы его заместителю, полковнику Руцкому, открыто враждовавшему со своим шефом. Распад Советского Союза, последовавший за путчем, стал тяжелейшим ударом для русской правой и, в сущности, для всех русских патриотов; это было время отчаяния и скорби. Но в то же время глашатаи правых заявляли, что за весь послереволюционный период для «патриотов» не было столь благоприятного времени, как после провала путча [437].

Существовало весьма распространенное мнение — ранее его особенно горячо отстаивал Солженицын, — что большинство республик — лишь жернова на шее России и родине без этого бремени будет легче и в финансовом, и в политическом, и даже в духовном смысле. Однако на другой чаше весов была горечь тех, кто верил в державу: малая, урезанная со всех сторон Россия не могла быть знаменосцем исторической русской идеи, как они ее понимали. Чем можно объяснить эту парадоксальную реакцию на распад Союза? Политики и идеологи крайней правой строили свой оптимизм на том, что компартия (включая национал-большевистскую Российскую компартию) прекратила существование. Следовательно, для реставрационных иллюзий, господствовавших в части правых группировок до путча, не осталось места. Расстановка политических сил значительно упростилась: у демократов и либералов остался лишь один серьезный соперник в борьбе за власть — правый «патриотический» лагерь. А поскольку демократы уже и так у власти и у них практически нет шансов на успех, значит, время начало работать на правых [438]. Правда, некоторые лидеры националистов признавали, что им пока не удалось разработать серьезную социально-экономическую программу, которая могла бы стать альтернативой политике демократов. Но поскольку, полагали они, экономические реформы команды Гайдара были столь болезненны и непопулярны, то, может быть, призыв к формированию нового руководства возымеет действие, даже если никто не будет в точности знать, что именно предлагают правые. Так, в начале 1992 года, с трех сторон началась атака правых на руководство страны: его критиковали, во-первых, за беспомощность в отношении сепаратистов (например, татар), во-вторых, за недостаточную поддержку русского населения бывших советских республик (например, Молдовы) и, наконец, — за некомпетентную экономическую политику.