Ельцин - Колтон Тимоти. Страница 48

Все же еще оставалось время на то, чтобы как-то замять скандал. Через несколько дней собралось бюро горкома. На заседании Ельцина осудили за то, что он выступил, не посоветовавшись с товарищами, но в резолюции говорилось, что ему следует разрешить остаться на посту первого секретаря. Сообщить об этой резолюции Горбачеву члены бюро поручили Сайкину, пользовавшемуся самой хорошей репутацией. Тем не менее генсек решил, что дело закрыто, и не захотел с ним встретиться. Ельцин присутствовал на заседании Политбюро 31 октября, где снова просил прощения за свое выступление десятью днями раньше. В своих мемуарах он об этом не упоминает. В Политбюро он сообщил собравшимся, что согласен с предложением бюро МГК и готов остаться московским руководителем:

Горбачев выслушал его абсолютно бесстрастно [531].

3 ноября Ельцин послал Генеральному секретарю письмо, в котором повторил свою просьбу. Горбачев посоветовался с несколькими членами Политбюро и позвонил ему, чтобы отказать без долгих рассуждений. Он был сыт по горло выходками Ельцина. Возникла и новая проблема: Ельцин не дезавуировал фальшивые выдержки из своего выступления 21 октября, которые просочились в московскую и иностранную прессу. «Он [Ельцин] явно начинает уже ощущать себя „народным героем“, — сказал Горбачев своим помощникам [532]. За его словами скрывалось беспокойство по поводу того, что мнение Ельцина разделял и народ.

Ошеломляет то, насколько близки к компромиссу были эти два гладиатора! 21 октября, даже после того, как Ельцин отказался отозвать свое прошение об отставке, Горбачев заявил пленуму, что должность руководителя Московской партийной организации вполне Ельцину по силам, если он „сможет сделать выводы“ и хорошо работать [533]. Ельцин смиренно признал свою неправоту и 31 октября, и 3 ноября. 10 ноября Анатолий Черняев в письме рекомендовал Горбачеву сохранить Ельцина в рядах своих союзников, проявив великодушие и приверженность реформам, и не превращать его в отверженного [534]. Ельцина можно было оставить главой Московской партийной организации, мягко его отшлепав, а не отлупив изо всех сил. Его вполне можно было заставить подписать пакт о ненападении, выведя из состава Политбюро (к чему он и стремился уже с сентября) и оставив возможность для возвращения. Если бы это было сделано, как признался мне Ельцин в интервью в 2002 году, „тогда история могла бы повернуться в другую сторону“ [535].

7 ноября, в годовщину Октябрьской революции, Ельцин стоял на трибуне Мавзолея рядом с другими советскими лидерами, принимая военный парад и демонстрацию трудящихся. Приехавший в Москву Фидель Кастро, которого восхитило мужество Ельцина (впоследствии он будет с презрением относиться к проводимой им политике), от всей души его обнял. На кремлевском приеме для дипломатического корпуса, как писал посол США Дж. Мэтлок, Ельцин стоял в стороне от своих коллег по Политбюро. „На его лице играла глуповатая улыбка, он периодически переминался с ноги на ногу, как школьник, наказанный учителем“ [536].

Во время выходных по случаю праздника Ельцин, теперь руководствуясь своим базовым сценарием выживания, собрал у себя всю семью, чтобы обсудить свое бедственное положение. Отправят ли его работать в промышленность, сошлют ли в Свердловск или случится что-нибудь похуже? Переживаемое им напряжение вылилось наружу в нездоровой форме 9 ноября. Окровавленного Ельцина нашли в комнате отдыха горкома на Старой площади. „Скорая помощь“ доставила его в ЦКБ (Центральную клиническую больницу — главную больницу кремлевской сети) на Мичуринском проспекте. Ельцин распорол себе левую сторону груди и живота канцелярскими ножницами. Выбор орудия и поверхностный характер раны, которую не пришлось даже зашивать, показывают, что это, скорее, было проявление гнева, гнетущего чувства бессилия и, возможно, ненависти к себе, чем попытка самоубийства. В больнице Ельцин сказал врачам, что у него был „срыв“, что его мучили головные боли, боли в груди и учащенное сердцебиение: „Видимо, организм не выдержал нервного напряжения“ [537]. Наина Ельцина была настолько озабочена психическим состоянием мужа, что приказала его главному телохранителю, Юрию Кожухову, еще до выписки Ельцина из ЦКБ убрать из дома и с дачи охотничьи ножи, оружие и стеклянные предметы. Подруге она призналась, что приняла меры и против возможной попытки покончить с собой с помощью сильнодействующих лекарств [538].

Окончательно падение Ельцина было закреплено на пленуме Московского горкома, созванном Горбачевым и Лигачевым вечером 11 ноября. Тем утром Горбачев позвонил Ельцину в ЦКБ и сообщил, что за ним приедут офицеры КГБ. В ответ на протесты Ельцина, пытавшегося сказать, что он слишком слаб, чтобы без помощи даже дойти до туалета, Горбачев отрезал: врачи помогут. Только в этот момент Генеральный секретарь решил посоветоваться с министром здравоохранения Евгением Чазовым; Чазов предупредил, что участие в общественных мероприятиях может быть опасно для здоровья Ельцина; Горбачев ответил, что вопрос решен и что Ельцин дал согласие [539]. Когда на Мичуринский проспект прибыли охранники, Наина Иосифовна находилась в палате мужа. Она хотела, чтобы Ельцин отказался ехать. Он не согласился с женой, потому что все еще надеялся на благополучный исход и считал, что отказ приехать может быть воспринят как проявление трусости и поставит его сторонников в московском бюро в трудное положение. Ельцин боялся повторения послевоенного „ленинградского дела“, когда руководство второго по значимости города СССР по приказу Сталина было уничтожено. Пока он об этом не сказал, Наина уговаривала его остаться в больнице, „но тут я ничего не могла сделать“ [540]. В свете последовавших событий следует отметить, что одним из обвинений Сталина против ленинградцев в 1949–1950 годах было то, что они пытались настроить правительство РСФСР против центрального правительства [541].

Ельцин прибыл на Старую площадь одурманенный лекарствами, в бинтах, лицо его и губы имели фиолетовый оттенок. Александр Коржаков и Чазов в своих книгах пишут, что ему вкололи большую дозу баралгина — обезболивающего и спазмолитического средства. В 2000 году Ельцин вспоминал, что в тот момент чувствовал себя настолько плохо, что ему казалось, он „умрет прямо здесь, в зале заседаний“ [542]. Сотрудники КГБ отгородили первые три ряда горкомовского зала, куда могли пройти лишь заранее подготовленные ораторы — „все покрасневшие, все дрожащие… как борзые перед охотой“ [543]. Во вступительной речи Горбачев сказал, что его бывший протеже занял „особую позицию“ по политическим вопросам и „поставил личные амбиции выше интересов партии“. В октябрьском выступлении Ельцина „не содержалось ни одного конструктивного предложения“, и оно показало, что он потерял доверие партии [544].