Эпоха Владимира Путина. К вопросу об исторической миссии второго президента России - Кузнечевский Владимир Дмитриевич. Страница 6

Лишь после этого в сентябре 1949 года Вашингтон разрешал создать западногерманское государство – Федеративную Республику Германию, канцлером которой стал, предварительно подписав канцлер-акт, 73-летний Конрад Аденауэр. На пенсию с этой должности немцы отпустили его только через четырнадцать лет, в 1963 году.

«Сила вещей»

Как уже было сказано в названии настоящей главы, Историю, конечно, творит народ, но изменяется она под непосредственным воздействием национальных лидеров, которые в ходе политических процессов дорастают до масштабов исторических личностей. Не всякому национальному лидеру выпадает стать фигурой такого масштаба. Из текста предыдущего раздела становится понятно, что Иосип Тито такой фигурой был, а Ангела Меркель – нет, хотя с 2005 года германский бундестаг трижды назначал ее Федеральным канцлером. Нужно, по-видимому, что-то еще, чтобы из формального лидера своей нации превратиться в действительно историческую личность. И дело совсем не в народной популярности, или, как сейчас принято говорить, в высоких имиджевых политических рейтингах.

В 2017 году в Германии проходили выборы в национальный парламент. Еще в январе рейтинг А. Меркель зашкаливал за 68 % народной поддержки, и ни у кого не было сомнений, в том числе и у нее самой, что ее политическая партия (ХДС – ХСС) наберет необходимое число голосов и Меркель в четвертый раз с триумфом въедет в ставший уже ей привычным за 12 лет кабинет Федерального канцлера на 8-м этаже здания ведомства Федерального канцлера на излучине реки Шпрее. Но прошедшие в сентябре выборы выявили, что возглавлявшийся Ангелой Меркель союз ХДС – ХСС получил самую низкую за полвека поддержку избирателей – 33 % и не позволил ей сформировать собственное правительство.

Провалили немцы и партию социал-демократов, СДПГ набрала самый худший за всю свою политическую историю результат – 20 %.

Немецкий народ куда как убедительно показал, что через 50 лет после ухода из жизни 91-летнего Конрада Аденауэра в Германии вообще нет такой политической фигуры, которой немцы хотели бы вручить свое настоящее и будущее.

Можно сказать и больше – после ухода из жизни в 1970 году президента Франции Шарля де Голля нет такой исторической фигуры и вообще в Европе. По-видимому, для того, чтобы такой фигурой стать, недостаточно просто занимать высшую государственную должность, иметь высокий рейтинг в глазах национальных избирателей и высоко котироваться в глазах международного общественного мнения. Нужно что-то. То, что невозможно измерить видимыми глазом политическими инструментами. Ответ на этот вопрос давно уже пытались получить многие лучшие умы человечества.

В научном плане дискуссии по этому поводу не прекращаются со времен Никколо Макиавелли (1469–1527), с момента выхода в свет его знаменитого произведения «Государь» (1513). Вопрос этот очень сильно занимал Г.-В.-Ф. Гегеля («Философия истории», 1831–1816), Фридриха Ницше («Так говорил Заратустра», 1881–1885), Г.В. Плеханова («К вопросу о развитии монистического взгляда на историю», 1895), других европейских мыслителей.

Что касается основоположника изучения этой проблемы в научном плане, то особый интерес даже для современного читателя представляет собой работа Макиавелли «Жизнь Каструччо Кастракани из Лукки», написанная им через семь лет после «Государя», ровно перед возвращением его на государственную службу, в июле – августе 1520 года, в конце его восьмилетней ссылки, которую Сергей Сергеевич Аверинцев (1937–2004), один из крупнейших советских, российских и мировых культурологов, считал, по аналогии с пушкинской, по творческим результатам своего рода «болдинской осенью». Ценна эта работа, в плане рассматриваемой нами темы, прежде всего тем, что этот первый в истории политической науки политолог, говоря современным языком, сформулировал догадку о том, что великие исторические личности в состоянии изменять историю, но и они осуществляют это не столько по своей воле, сколько в силу довлеющего над ними рока, для обозначения которого Макиавелли не нашел определенного слова и назвал просто «природой».

«Все или большая часть тех, кто свершил в этом мире деяния величайшие и между всеми своими современниками достиг положения высокого», считал он, достиг этого «оттого, что природа, желая доказать, что великими делает людей она, а не благоразумие, начинает показывать свои силы в такой момент, когда благоразумие не может играть никакой роли, и становится ясно, что люди всем обязаны именно ей» [17].

Только через 200 с лишним лет эту линию продолжил русский мыслитель Александр Сергеевич Пушкин, а еще через 40 лет после него – другой наш гений Лев Николаевич Толстой. И оба они, не сговариваясь (а как они могли «сговориться», если их жизни разделяли несколько десятков лет?), нашли для этого явления один и тот же термин – «сила вещей».

Выражение это означает, что даже от великой исторической личности нельзя требовать больше того, что она в состоянии сделать в данный момент, а точнее – что позволяют ей сделать обстоятельства, в которых она вынуждена действовать. Эта максима призывает адекватно оценивать деятельность исторической личности, выказывать ей пиетет, но не требовать от нее того, что она сделать не в состоянии (Гегель пишет: по собственной воле или произволу), поскольку сама она не всегда вольна в своих действиях.

А.С. Пушкин, как уже сказано, называл эти довлеющие над человеком обстоятельства «силою вещей».

Поэт, похоже, чисто интуитивно нащупал эту безликую силу обстоятельств, довлеющую над исторической личностью, и не оставил нам разработку этой темы, но, если судить по черновым наброскам к некоторым его произведениям, как в стихах, так и в прозе, находка эта захватила его. Еще в 1826 году, когда по наказу Николая I он работал над запиской «О народном воспитании», поэт пришел к выводу о том, что существует некая сила обстоятельств, над действием которой не властен никто: ни царь, ни общество, ни даже Бог. Тема эта сильно волновала Александра Сергеевича, и он постоянно возвращался к ней. В 1827 году в черновых набросках письма к А. Вульфу Пушкин пишет: «Политические изменения, вынужденные у других народов силою обстоятельств и долговременным приготовлением (но у нас еще не требуемые ни духом народа, ни общим мнением, еще не существующим, ни самой силой вещей), вдруг сделались у нас предметом замыслов и злонамеренных усилий».

В 1831 году поэт вновь возвращается к этой находке и вводит ее в сожженную им впоследствии десятую главу «Евгения Онегина». В уцелевших строфах этой главы можно прочесть его размышления о так и оставшихся для него нераскрытой тайной подлинных причинах русской победы над Наполеоном: «Гроза двенадцатого года / Настала – кто тут нам помог? / Остервенение народа, / Барклай, зима иль русский Бог? // Но Бог помог – стал ропот ниже. / И скоро силою вещей / Мы очутилися в Париже, / А русский царь – главой царей».

Как уже сказано выше, вслед за ним и независимо от него другой русский гений пришел к выводу о том, что есть сила выше человеческой воли, даже если речь идет об исторической личности.

Подробно описывая мучительные размышления фельдмаршала Кутузова после Бородинского сражения о том, кто же все-таки победил в этом сражении, Толстой показывает, что по субъективным ощущениям главнокомандующий русским войском был уверен, что сражение выиграно русскими, а значит – сражение следует продолжить. И уж, во всяком случае, и речи быть не может о том, чтобы сдать неприятелю Москву. Но сила вещей заставила Кутузова сделать именно то, чего он и не предполагал, и не хотел.

«В вечер 26 августа, – читаем мы в великом романе, – Кутузов и вся русская армия были уверены, что Бородинское сражение выиграно. Кутузов так и писал государю. Кутузов приказал готовиться на новый бой, чтобы добить неприятеля не потому, чтобы он хотел кого-нибудь обманывать, но потому, что он знал, что враг побежден, так же как знал это каждый из участников сражения.