Новые и старые войны: организованное насилие в глобальную эпоху - Калдор Мэри. Страница 69

политике, благодаря чему она принадлежит

зз

к простому рассудку⁰⁰.

Эти разные «тенденции» — рассудок, случай и эмоции — по большей части ассоциируются соответственно с государством, генералитетом и народом, однако выражение «по большей части» или «в большей мере» говорит о том, что их ассоциация с этими разными компонентами или уровнями войны не носит исключительного характера.

Клаузевиц полагает, что война — это то, что делает данную троицу единой. Эта троица была «странной», потому что сделала возможным сближение народа и новоевропейского государства. Очевидно, что в большинстве новых войн это различие между государством, военными и народом размыто. Новые войны ведутся сетями государственных и негосударственных участников и зачастую трудно провести границу между комбатантами и гражданским населением. И поэтому если мы думаем об этой троице в терминах институтов государства, армии и народа, то ее понятие неприменимо. Однако если мы думаем об этой троице как некоем концепте, объясняющем, как объединяются в войне разнородные социальные и этические тенденции, то это понятие явно весьма уместно.

Второй пункт обсуждения — это первенство политики. Среди переводчиков Клаузевица идут споры о том, следует ли немецкое слово politik переводить как «политическая стратегия» (policy) или «политическая жизнь» (politics). Я убеждена, что оно относится к обоим понятиям, когда мы навскидку определяем «политическую стратегию» как внешнегосударственную (с точки зрения отношений с другими государствами), а «политическую жизнь» — как внутригосударственный процесс опосредования разнонаправленных интересов и взглядов.

Новые войны также ведутся ради политических целей, и, более того, саму войну можно рассматривать как некую форму политической жизни. Политический нарратив воюющих сторон — вот что удерживает в единстве рассредоточенные аморфные сети из военизированных формирований, регулярных сил, преступников, наемников и фанатиков, репрезентирующие широкий спектр устремлений: экономическая и/или криминальная корысть, любовь к приключениям, личная или семейная вендетта или даже просто очарованность насилием. Именно политический нарратив дает этим разнящимся тенденциям карт-бланш. Кроме того, эти политические нарративы сами зачастую выстраиваются благодаря войне. Клаузевиц описывал, как благодаря войне возгорается патриотизм, как посредством страха и ненависти, посредством поляризации «нас» и «их» выковываются и эти идентичности. Иными словами, сама война — это некая форма политической мобилизации, способ свести воедино, сплавить те разнородные элементы, которые организуются ради войны.

Понятая таким образом, война является инструментом политической жизни, а не политической стратегии. Она связана не с внешнеполитической стратегией государств, а с внутригосударственной политической жизнью, даже если таковая политическая жизнь преодолевает государственные границы. Если для Клаузевица целью войны была внешнеполитическая стратегия, а политическая мобилизация — ее средством, то в новых войнах все наоборот. Цель войны — это мобилизация вокруг политического нарратива, а внешнеполитическая стратегия или политика перед лицом объявленного врага — это ее оправдание.

Итак, если новые войны — это инструмент политической жизни, в чем же состоит роль рассудка? «Новые войны» рациональны в смысле инструментальной рациональности. Но одно ли и то же рациональность и рассудок? Просвещенческая версия рассудка не совпадала с инструментальной рациональностью. В системе Гегеля, берлинского современника Клаузевица, рассудок был определенным образом связан с отождествлением государства и универсальных ценностей, с той действующей силой, которая была ответственна за публичный, в противоположность частному, интерес. Государство свело воедино многообразные группы и классы ради целей прогресса — демократии и экономического развития. В деле формулирования политической стратегии Клаузевиц особо подчеркивает роль «кабинета» и высказывает мнение, что главнокомандующему следовало бы входить в его состав. Считалось, что кабинет, во времена Клаузевица представлявший собой группу министров, с которыми советовался монарх, играл определенную роль в примирении разных интересов и мотиваций и в выработке единообразных, оправданных публичным интересом аргументов как по вопросу объявления, так и по вопросу ведения войны. У членов кабинета имелись, конечно, и их собственные частные мотивации, как имеются они у генералитета (слава, обогащение, зависть и т. д.), однако именно на них лежала обязанность достигать согласия, определять облик войны в глазах общества и руководить войной, и все это должно было базироваться на универсально приемлемых аргументах («универсальное» здесь отсылает к гражданам данного государства). Описывая эволюцию войны и государства, каковая перекликается со стадиальным учением Гегеля об истории, Клаузевиц высказывает мнение, что лишь в нововременной период государство может мыслиться как «единый разум, действующий по простейшим законам логики»^⁴, и что это обусловлено подъемом кабинетного правления, когда «кабинет становится мало-помалу завершенным единством, представляющим государство во внешних сноше-ниях»з⁵. Напротив, политические нарративы новых войн базируются на партикуляристских интересах; они носят не универсалистский, а эксклюзивист-ский характер. Они умышленно нарушают правила и нормы войны. Они рациональны в смысле своей инструментальности. Однако они не основываются на рассудке. Рассудок все же имеет определенное отношение к общепринятым нормам, на которые опирается национальное и международное право.

Есть, впрочем, и еще один аргумент, почему новые войны являются войнами постклаузевицевски-ми. Это связано с фундаментальными положениями мысли Клаузевица, а именно с его понятием идеальной войны, и вытекает из его определения войны. Война, говорит он,

есть не что иное, как расширенное единоборство.

Если мы захотим охватить мыслью как одно целое

все бесчисленное множество отдельных единоборств, из которых состоит война, то лучше всего вообразить себе схватку двух борцов. Каждый из них стремится при помощи физического насилия принудить другого выполнить его волю; его ближайшая цель — сокрушить противника и тем самым сделать его неспособным ко всякому дальнейшему сопротивлению. Итак, война — это акт насилия, имеющий целью заставить противника выполнить нашу волю^зв (курсив автора. — М. К.).

Насилие, говорит он, это средство. Конечным стремлением является «принудительное подчинение врага нашей воле», а чтобы достичь этого, враг должен быть разоружен.

Далее он объясняет, почему это обязательно должно вести к крайней степени применения насилия:

Некоторые филантропы могут, пожалуй, вообразить, что можно искусственным образом без особого кровопролития обезоружить и сокрушить и что к этому-де именно и должно тяготеть военное искусство. Как ни соблазнительна такая мысль, тем не менее, она содержит заблуждение и его следует рассеять. Война — дело опасное, и заблуждения, имеющие своим источником добродушие, для нее самые пагубные. Применение физического насилия во всем его объеме никоим образом не исключает содействия разума; поэтому тот, кто этим насилием пользуется, ничем не стесняясь и не щадя крови, приобретает огромный перевес над противником, который этого не делает. Таким образом, один предписывает закон другому; оба противника до последней крайности напрягают усилия; нет других пределов этому напряжению, кроме тех, которые ставятся внутренними противодействующими силами^2,7 (курсив мой. — М. К.).

Иными словами, внутренняя природа войны — «абсолютная» война — логически следует из этого определения, так как каждая сторона тщится предпринимать все новые усилия, чтобы разгромить другую; положение, которое Клаузевиц подробно раскрывает в первой главе, обращаясь к тому, что он называет «тремя взаимодействиями», и согласно которому у насилия «нет предела»¹⁵². Решающим моментом войны для Клаузевица является бой.