Новые и старые войны: организованное насилие в глобальную эпоху - Калдор Мэри. Страница 70

Действительная война по множеству разнообразных причин может отступать от войны идеальной, но пока война соответствует своему определению, она заключает в себе логику крайностей, и во второй главе своей книги я описываю, как эта логика применялась в отношении «старых войн». Это та логика крайностей, которая, как я убеждена, больше не относится к «новым войнам». Поэтому я переформулировала определение войны. Теперь я определяю войну как «акт насилия с участием двух или более организованных групп, в котором используется политический язык». По логике этого определения, война могла бы быть либо «борьбой воль» (о чем говорит определение Клаузевица), либо «обоюдным предприятием». Борьба воль подразумевает, что враг должен быть сокрушен, и поэтому война тяготеет к крайностям. Обоюдное предприятие подразумевает, что для осуществления предприятия войны обе стороны нуждаются друг в друге, и поэтому война тяготеет к затяжному течению без решительного результата. Это не обязательно означает тайный сговор, более того, конфликтующие стороны сами могут рассматривать этот конфликт как борьбу воль. Скорее всего, это просто способ интерпретировать природу войны.

Мой аргумент состоит в том, что «новые войны» — это, как правило, обоюдные предприятия, а не борьба воль. Заинтересованность воюющих сторон в предприятии войны, а не в том, чтобы победить или проиграть, имеет как политические, так и экономические основания. Внутренняя тенденция подобных войн — это война без окончания, а не война без пределов. Войны, определяемые подобным образом, создают общую самоподдерживающуюся заинтересованность в войне, воспроизводящей политическую идентичность и способствующей осуществлению экономических интересов.

Как и в клаузевицевской схеме, действительные войны, по всей видимости, расходятся с идеальным описанием войны. Вражда, разожженная войной среди населения, может спровоцировать дезорганизованное насилие, или появятся реальные политические цели, которые можно будет достичь. Возможно и внешнее вмешательство, нацеленное на пресечение этого обоюдного предприятия. Или же эти войны могут неожиданно вызвать у населения отвращение к насилию, что подорвет предпосылки политической мобилизации, на которой основываются подобные войны.

Переопределяя войну подобным образом, я предлагаю иную интерпретацию войны — теорию войны, проверяемую тем, насколько хорошо она служит руководством к практическому действию. Поскольку в моем определении война представляет собой, можно сказать, некий идеальный тип, для подкрепления своей теории я пользуюсь примерами, однако в принципе она недоказуема. Вопрос в том, способна ли она принести пользу? Возьмем, например, «Войну против терроризма». Антулио Эчеварриа определяет «Войну против терроризма» в классических терминах традиции Клаузевица. «Каждый из антагонистов стремится к политическому уничтожению другого, и на этой стадии ни один не выглядит открытым для переговорного урегулирования»^®. Понимаемый подобным образом, каждый акт терроризма вызывает военный ответ, который в свою очередь порождает еще более крайнюю контрреакцию. Проблема состоит в том, что здесь не может быть никакого решающего удара. Уничтожить террористов военными средствами невозможно, потому что невозможно отличить их от мирного населения. Террористы тоже не могут уничтожить вооруженные силы США. Однако если мы понимаем «Войну против терроризма» как некое обоюдное предприятие (что бы о ней ни думал каждый из антагонистов в отдельности), в котором американская администрация укрепляет свой образ покровителя американского народа и защитника демократии, а круги, заинтересованные в большом военном бюджете, получают свое вознаграждение, и в котором исламские экстремисты имеют возможность воплотить идею глобального джихада и мобилизовать молодых мусульман на поддержку их общего дела, то действие и противодействие всего лишь способствуют «долгой войне», выгодной обеим сторонам. Предполагаемый курс действий в терминах традиции Клаузевица — это тотальный разгром террористов военными средствами. Предполагаемый образ действий в постклаузевицевских терминах совсем иной; он связан и с применением законов, и с мобилизацией общественного мнения — не на той или другой стороне, но против самого этого обоюдного предприятия.

Вынесенная на первый план противоположность между новыми и старыми войнами — это, таким образом, противоположность между идеальными типами войны, а не противоположность между действительными историческими прецедентами. Войны ХХ века, по крайней мере в Европе, были, конечно, близки к идеалу старой войны, а войны XXI века приближены к представленной мной картине новых войн. Я не уверена, что в действительности все современные войны больше подходят под мое описание, чем войны прежних времен подходили под описание старых войн. Может быть, помимо реалистических интерпретаций войны как конфликта между группами (обычно государствами, действующими от лица всей группы в целом) и интерпретаций войны, видящих в поведении политических лидеров выражение целого комплекса политических и, пожалуй, бюрократических стремлений обеспечить собственные узкие интересы или интересы их фракции (фракций) вместо интересов целого, есть еще какой-нибудь способ описать это различие. Есть основания полагать, что реалистическая интерпретация была более релевантна в вестфальскую эпоху суверенных национальных государств, нежели сегодня.

Данное концептуальное различение несколько отличается от того, каким образом я описываю «новые войны» в предыдущей работе, в которой речь шла о вовлечении негосударственных участников, о роли политики идентичности, о размывании различения между войной (политическое насилие) и преступлением (насилие ради частных интересов), так же как и о том факте, что в новых войнах сражения являются редкостью и насилие по большей части направлено против гражданского населения4°. Однако оно не входит в противоречие с тем прежним описанием, оно лишь предполагает более высокий уровень абстракции.

Заключение

Спор о новых войнах позволил мне улучшить и переформулировать мои аргументы. Спор о Клаузевице помог осуществить более концептуальную интерпретацию новых войн, а спор о данных привел к выявлению новых источников фактических сведений, которые помогли обосновать главное положение этой книги.

Единственное, с чем склонны соглашаться критики, это то, что тезис о «новых войнах» приобрел важное значение, открыв перспективы нового научного анализа и новой политики4¹. Дебаты еще более углубили понимание этого круга вопросов. Этот тезис стал вкладом в стремительно разрастающуюся область исследований конфликтов. И он оказал влияние на имеющие место интенсивные дебаты по вопросам политической стратегии, особенно среди военных и в министерстве обороны,—напри-мер, на дебаты в Пентагоне о борьбе с повстанцами и на дебаты в Европейском союзе о безопасности человека и, более того, о нетрадиционных подходах к безопасности вообще. Показательным примером того, в какой мере изменяется дискурс, служит Доклад Всемирного банка о мировом развитии 2011 года. Его лейтмотив таков:

Глобальные системы XX века создавались для снижения напряженности в отношениях между государствами и урегулирования единичных случаев гражданских войн. Войны между национальными государствами и гражданские войны протекают в соответствии с данной логикой... Насилие в XXI веке не соответствует моделям XX века. Конец насилию и конфликтам пока не положен. Но поскольку в сокращении числа войн между государствами были достигнуты определенные успехи, сохраняющиеся сегодня конфликты и проявления насилия невозможно однозначно отнести к категориям «войны» и «мира», либо «уголовного насилия» и «политического насилия».

Многие страны и регионы имеют сегодня дело с повторяющимися циклами насилия, слабости управления и нестабильности. Новые формы насилия, порождаемые переплетением местных политических конфликтов с организованной преступностью и конфликтами, имеющими международное измерение, означают, что проблема насилия актуальна и для богатых, и для бедных¹⁵³.