Политические работы 1895–1919 - Вебер Макс. Страница 25

Но бюрократия по сравнению с остальными историческими носителями современного рационального жизненного порядка отличается своей гораздо большей неминуемостью. Неизвестны исторические примеры того, чтобы там, где бюрократия, достигнув полного и исключительного господства — как в Китае, Египте и не в столь последовательной форме в поздней Римской империи и в Византии — вновь исчезла, разве что с полной гибелью культуры, являвшейся ее носительницей. И все же это были пока еще довольно–таки иррациональные формы бюрократии, «патримониальные бюрократии». Современная бюрократия выделяется на фоне всех этих стародавних примеров одним свойством, благодаря которому ее неминуемость оказалась существенно прочнее, чем неизбежность прочих ее видов: выделяется она рациональной профессиональной специализацией и обученностью. Так, мандарин в старом Китае являлся не профессиональным чиновником, а, наоборот, литературно–гуманистически образованным джентльменом. Египетский же, позднеримский и византийский чиновник был существенно более бюрократом в нашем смысле. Но государственные задачи, подлежавшие его компетенции, оказывались бесконечно более простыми и скромными, чем современные, а его поведение — частью связанным традициями, частью же патриархально, т. е. иррационально, ориентированным. Подобно ремесленнику прошлого, он был чистым эмпириком. А современный чиновник — соответственно рациональной технике современной жизни — постоянно и неизбежно становится все более профессионально вышколенным и специализированным. Все бюрократии земного шара идут по этому пути. Например, хотя старый американский чиновник, осуществлявший партийный патронаж, и был профессиональным «знатоком» площадки предвыборной борьбы и соответствующей «практики», его ни в коем случае нельзя назвать экспертом, получившим специальное образование. Вот на чем, а не на демократии как таковой — в отличие от того, что внушают публике наши литераторы — основывалась тамошняя коррупция, которая столь же чужда получившим университетское образование профессиональным чиновникам только зарождающейся там civil service^[64], как и современной английской бюрократии, которая теперь занимает место self–government^[65]у осуществлявшегося знатью («джентльменами»). Однако стоит лишь воцариться современному вышколенному чиновнику, как его власть становится вообще нерушимой, так как вся организация элементарнейшего жизнеобеспечения в таких случаях приспосабливается к результатам его работы. Теоретически мыслимым, пожалуй, было бы постепенное исключение частного капитализма — пусть даже на самом деле оно вовсе не такая мелочь, как это грезится кое–каким не знающим капитализма литераторам, — и совершенно ясно, что оно не будет последствием этой войны. Впрочем, допустим, оно произойдет — и что это будет означать практически? Может, разрушение стального корпуса современного ремесленного труда? Да нет же! То, что и управление огосударствленными или переведенными в какое–нибудь «общее хозяйство» предприятиями будет бюрократическим. Разве, например, образ жизни служащих и рабочих в прусском государственном управлении шахт или железных дорог сколько–нибудь отличается от образа жизни тех, кто занят на больших частнокапиталистических предприятиях? Они менее свободны, поскольку борьба любой власти против государственной бюрократии бесперспективна и поскольку принципиально невозможно подать апелляцию в инстанцию, имеющую интересы против нее и ее власти. Такова вся разница. Если бы удалось исключить частный капитализм, государственная бюрократия воцарилась бы самодержавно. А ныне существующие наряду с ней и, по меньшей мере, когда есть возможность, работающие друг против друга, т. е. пока еще в определенной степени взаимно держащие друг друга в постоянном страхе частные и общественные бюрократии, объединились бы в одну–единственную иерархию. Как, например, в Древнем Египте, только в совершенно несравнимо более рациональной и потому более неминуемой форме.

Безжизненная машина представляет собой сгустившийся дух. Только то, что она такова, наделяет ее силой принуждать людей служить ей и определять будни их рабочей жизни так властно, как это фактически происходит на фабрике. Сгустившийся дух — это еще и та живая машина, какой является бюрократическая организация с ее требующим специального обучения профессиональным трудом, с ее разграничением компетенций, с ее уставами и с иерархически ступенчатыми отношениями подчинения. В союзе с мертвой машиной эта машина стремится изготовить оболочку той будущей личной зависимости, с которой люди — подобно феллахам в древнеегипетском государстве — вероятно, со временем вынуждены будут бессильно смириться, если с чисто технической точки зрения хорошее, а это значит — рациональное управление и обслуживание со стороны чиновников, будет для них последней и единственной ценностью, выносящей решения об управлении их делами. Ибо бюрократия исполняет это несравненно лучше любой другой организации господства. А эта оболочка, которую расхваливают наши наивные литераторы, дополненная прикованностью каждого к предприятию (прообраз чего можно видеть в так называемых «комитетах, выплачивающих пособие»), к классу (из–за растущей незыблемости структуры владений) и, вероятно, когда–нибудь в будущем еще и к профессии (благодаря «литургическому»^[66] удовлетворению государственных потребностей, т. е. выполнению профессиональными организациями государственных задач) будет лишь нерушимее, если в социальной области, как в барщинных государствах прошлого, «сословная» организация подвластных объединится с бюрократией (что в действительности означает — подчинится ей). Тогда просияет «органическое», т. е. египетско–восточное членение общества, но в противоположность последнему оно будет строго рациональным, как машина. Кто станет отрицать, что подобная возможность располагается в недрах будущего? Об этом уже часто говорили, и путаное представление о таких возможностях отбрасывает свою тень на продукцию наших литераторов. Итак, допустим: как раз эта возможность воплотится в виде неминуемой судьбы, — кто тогда не захочет посмеяться над страхом наших литераторов перед тем, что политическое и социальное развитие, дескать, уготовит нам в будущем чересчур много «индивидуализма», «демократии» или чего–нибудь подобного, а «истинная свобода» просияет лишь тогда, когда теперешняя «анархия» нашего хозяйственного производства и «партийная суета» наших парламентов окажутся упраздненными ради «социального порядка» и «органической структуры» — это означает пацифизм социальной немощи, оказавшейся под мощными крылами единственной совершенно неумолимой силы — государственной и хозяйственной бюрократии!

Ввиду решающего факта, — неудержимого марша бюрократизации, — вопрос о будущих формах политической организации можно вообще ставить только в следующем виде:

   1) как в связи с подавляющим превосходством тенденции к бюрократизации вообще еще возможно спасти хоть какие–то остатки хоть в каком–нибудь смысле «индивидуалистического» движения к свободе? Ибо, в конечном счете, будет грубым самообманом полагать, будто без этих достижений эпохи «прав человека» мы (даже самые консервативные среди нас) вообще сегодня выживем. Но на этот раз такой вопрос интересовать нас не должен, ибо наряду с ним есть еще один, который для нас здесь важен:

   2) как — в связи с необходимостью и обусловленным ею властным положением интересующего нас здесь государственного чиновничества — можно дать какую–либо гарантию того, что имеются силы, которые ограничивают господство этой непрерывно растущей по своему значению прослойки и действенно ее контролируют? Как будет вообще возможна демократия — хотя бы в этом ограниченном смысле? Но и это не единственный вопрос, каковой нас здесь занимает. Ибо

   3) третий, и к тому же наиважнейший из всех вопрос проистекает из анализа того, на что бюрократия как таковая не способна. Ведь легко установить, что ее «производительность» в сфере социальных, государственно–политических предприятий, равно как и в пределах частного хозяйства, имеет жесткие внутренние границы. Ибо ведущим умом в первом случае является политик, а во втором — предприниматель, что нечто иное, нежели чиновник. Не обязательно по форме, но, пожалуй, по сути. Ведь и предприниматель сидит в «бюро». И полководец тоже. Полководец — это офицер, а, значит, формально не отличается от всех остальных офицеров. И генеральный директор большого предприятия — чиновник или служащий некоего акционерного общества, а стало быть, и он по своему правовому положению принципиально не отличается от остальных чиновников. Аналогичным образом обстоят дела в сфере государственной жизни с ведущими политиками. Первый министр формально является чиновником с жалованьем, обеспечивающим ему пенсию. То обстоятельство, что по всем законодательствам земного шара он может быть в любое время уволенным или подать в отставку, с внешней стороны не отличает его служебного положения от положения большинства, но не всех остальных чиновников. Зато гораздо отчетливее бросается в глаза факт, что для него и лишь для него одного, в отличие от других чиновников, не предписывается никакая квалификация, связанная с профессиональным образованием. А это значит, что как раз в соответствии со смыслом его должности он являет собой нечто отличное от других чиновников, — подобно предпринимателю и генеральному директору на частном предприятии. Или гораздо правильнее: что он должен быть чем–то иным. И так оно и происходит на деле. Если руководящий работник по духу результатов работы является чиновником, и даже сколь угодно дельным, т. е. человеком, который привык честно и согласно обязанностям отрабатывать свою должность, выполняя регламент и слушая приказы, то он ни на что не годен ни во главе частнокапиталистического предприятия, ни как глава государства. К сожалению, мы в нашей государственной жизни служим примером этого.