Живые и мёртвые - Уорнер Уильям Ллойд. Страница 17
Далее автор пересказал историю, которая произошла с домом Сэмпсона. Он изложил ее драматично и ясно, не без комплиментов в отношении Бигги, добавив при этом, что «разрушение каменной стены, соседствовавшей с шоссе, было актом, пронизанным заботой об интересах общества, поскольку оно улучшило обзор на опасном повороте». Между тем, он рискнул предположить, что после всех этих выходок выдвижение кандидатуры Бигги рассматривается как очередная шутка:
«... горожане смеялись, когда узнали, что в публичном обращении, сделанном в кафе «У Смита» — обращении, которое не нашло отражения в газетах, но тем не менее дошло до каждого избирателя, — он заявил, что, когда его выберут, он поместит начальника полиции в дом престарелых, а его заместителя приставит к нему охранником. Кроме того, Бигги ни во что не ставит начальника пожарной охраны, и еще одно обещание состояло в том, что он заменит этого чиновника неким деловым человеком, в чьем заведении с поразительной регулярностью случаются таинственные пожары. Слишком ретивого полицейского, который не так давно арестовал его за то, что он околачивался на улице, Бигги обещал отправить в дозор на кладбище, где тот «подыщет себе компанию из таких же конченых типов»».
Статья, помещенная в бостонской газете, возможно, и не спровоцировала бы последовавших далее головокружительных изменений, если бы Бигги не отреагировал на нее необычным объявлением в местной газете. Он написал его (враги говорили, что не без чьей-то помощи, сам же Бигги говорил, что «с помощью своего собственного пера») отчасти из опасения по поводу того, как бы ироничный и полупрезрительный тон этой статьи не пошел ему во вред. Кроме того, он считал, что сообщение в столь важном блоке новостей служит признаком того, что его влиятельные враги предпринимают ответный ход, вызванный тем, что он попал в их больное место. Он сам обратился к «Господину Избирателю и Налогоплательщику».
«Я загарпунил кита.
Я залью его жир в машины, они привезут вас к избирательным урнам проголосовать за меня.
Пышный слог приводит к славе, сказал Барнем [33].
Как лисенок в баснях Эзопа. Паршивые аристократы сходят с дороги.
Они сознают, что проиграли, всеми печенками цепляются за призрака.
Проснись, проснись, почтенный старый Янки-Сити! Порази невидимого короля шейлоков, который правит нашим городом последние тридцать лет. Пусть каждое утро ровно в семь раздаются фабричные гудки, это ваши голоса за Томаса Игнатиуса Малдуна мэра 6 декабря.
И будет у всех вас здоровье, процветание и работа!
Обращение взбудоражило всех. Литературные критики, восхищавшиеся Германом Мелвиллом и Уолтом Уитменом [34], историки и писатели, знавшие и любившие культуру и фольклор тех славных дней, когда Янки-Сити и другие старые города Новой Англии были знаменитыми морскими портами, с восторгом откликнулись на него. В каждом, кто любил Новую Англию, оно затронуло глубокие чувства, связанные с тем периодом, когда ее торговые короли строили корабли и посылали их торговать в Ост- и Вест-Индию или охотиться в далеких морях на Моби Дика [35], а ее талантливые мореходы погружались на суда и разносили по всей земле весть о смелости и экономической предприимчивости янки. Никто в Новой Англии, и особенно в Янки-Сити, не мог остаться равнодушным к воздействию этих символов.
Критикуя грамматику и синтаксис Бигги, все, однако, понимали и — лучше было бы даже сказать — чувствовали, что тот имел в виду. Метафоры, возможно, были слегка нарочитыми, но «загарпунивание кита» и «старый, добрый жир», «шейлоки» [36] и «паршивые аристократы» — все это прочная часть нашего традиционного багажа.
Теперь атака на Бигги должна была претерпеть изменение, поскольку действие вышло за пределы локальной сцены. Сразу же вслед за этим объявлением к Бигги обратился с открытым письмом через местную газету его оппонент. К несчастью для автора, несмотря на приведенные в письме реальные факты, его язвительный и высокопарный тон вряд ли мог найти понимание; он скорее смущал, нежели доставлял удовольствие. Грубые импликации скверной грамматики, шуточки насчет «счастливых рабочих», надменный тон важного господина, обращающегося к нижестоящим, лишь подтверждали точку зрения Бигги, что простых людей должен представлять простой человек. Общее впечатление лишь укрепило его репутацию защитника «маленького человека».
«Любезный Томас [начиналось письмо]:
Высокая оценка дрянного мальчишки из Янки-Сити, которой удостоили Вас бостонские газеты, восхитительна. Ваш портрет впечатлил. Никогда бы не подумали, что Вы столь дрянны, даже после того, как Вы со всей молодецкой удалью вдарили человеку возраста мистера Флаэрти. О, Томас, будьте столь любезны, повторите-ка еще раз то объявление насчет здоровья и счастья, которым Вы собираетесь наградить нас, сонных стариков Янки-Сити. Только имейте в виду: сильнее может впечатлить лишь обещание чудесного процветания, которое Вы ниспошлете на наши фабрики. В наших мечтах слышим мы жизнерадостное пение гудков по утрам круглый год. Счастливые рабочие легким шагом спешат на работу с песнями, восхваляющими нашего Бигги, и так весь долгий счастливый день. Вы должны обещать, что после того, как мы изберем Вас и наши фабрики станут процветающими, Вы не забудете о наших собирателях моллюсков. Молимся о том, чтобы Вы даровали нам мягкую зиму и прекрасную раннюю весну.
Вмешательство бостонских, нью-йоркских и других газет внесло радикальное изменение в значимость Бигги и в характер локальной политической борьбы. К местной аудитории внезапно присоединилась новоприобретенная широкая общенациональная аудитория. Влияние этой силы на сообщество было велико, однако ее воздействие на Бигги как публичный символ переоценить просто невозможно. Бигги-человек оставался преимущественно таким же, каким и был, однако Бигги-символ быстро претерпел видоизменение и переработку, сделавшие его общенациональной знаменитостью. Мельчайшие особенности его публичной персоны обрели новые очертания и стали доминирующими темами в сфабрикованной легенде: вскоре Бигги-человек уже играл новую роль перед новой аудиторией, созданной масс медиа. Хотя свидетельства изменений в его внутреннем мире крайне скудны, имеется ясное доказательство того, что внешний человек — т.е. социальная личность Бигги, воспринимаемая публикой, — сильно изменился. Новые интерпретаторы отбирали одни события его жизни и политических баталий, отбрасывали другие и перерабатывали их для общенационального потребления. Глаз фотоаппарата, микрофон и телеграфные службы новостных агентств уловили накал драмы и начали переводить ее в стереотипы, развлекающие массовую аудиторию.
Как только столичная пресса сосредоточила на Бигги интерес публики, он превратится в «вооруженного двумя кулачищами, рыжеволосого, трудолюбивого энергичного человека. Он не только называет белое белым, а черное черным, но пойдет дальше и докажет вам, что черное это белое, причем таким образом, что вам будет нечего возразить.
Но только не подумайте, будто мистер Томас Игнатиус Малдун этакий мужлан из кабака. Его речь и манеры могут иной раз быть несколько неотесанными, но его умственный аппарат работает как хорошо смазанный подшипник».
Теперь противникам Бигги было уже не так легко задавать в местной прессе риторические или язвительные вопросы по поводу его компетентности и думать, будто ответ электората всегда будет таким, какого они хотят. Когда один из высокопоставленных противников Бигги поинтересовался: «Неужели вы хотите, чтобы он был вашим начальником? Неужели вы доверите ему городскую казну? Неужели вы хотите, чтобы он следил за образованием ваших детей?», — многие ответили: «А почему бы и нет? Он трудолюбивый энергичный человек. Может быть, в Гарварде он и не учился, но зато ходил в нашу школу и к тому же чертовски умен. Взгляните-ка, как он задал жару всей этой компании с Хилл-стрит».