Живые и мёртвые - Уорнер Уильям Ллойд. Страница 18
Бигги преображенный, символический и человек из плоти и крови нераздельно соединились в сознании публики. Реальный Бигги, действующий в качестве героя пьесы — сочиняемой иногда прессой, иногда самим Бигги, — и символический стереотип слились воедино. Более того, поскольку местная аудитория читала теперь о Бигги в столичной прессе, то соответственно и то, что люди здесь думали и делали, определялось теперь в некоторой степени символами, исходящими не только из локальной группы, но и из внешнего мира. Возможно, став мэром, Бигги уже и не нуждался в том, чтобы ему подсказывали, что он должен делать, однако прежнее восхищение репортеров и широкое освещение первых актов драмы направили ход событий и помогли Бигги, его друзьям, а также его недругам узнать, кто они такие, и определить для самих себя, что они делают.
Его инаугурационная речь, последовавшая за избранием, привлекла в Янки-Сити еще больше репортеров, кинооператоров и агентов всех крупных американских средств массовой информации, которые прибывали сюда затем, чтобы записывать и сообщать о том, что говорилось и делалось новым мэром и окружающими его людьми — неважно, друзьями или врагами. Символ Бигги как неприрученного человека из бедной части города, знаменитого героя уличной толпы, сильного и могущественного защитника слабых, не имевшего никаких социальных претензий, был еще более подробно прорисован, расширен, сделан более привлекательным, более понятным и на некоторое время более приемлемым для американской публики.
Несмотря на тот факт, что человеком он был весьма состоятельным, для некоторых из этих изготовителей легенд и творцов мифов он был «человеком, у которого только одна рубашка», парнем, одетым в «дешевый костюм за 25 долларов», и «рыжим человеком в старой шляпе, которая ему не идет». Предполагалось, что эти внешние знаки представляли внутреннюю суть Бигги как человека и то, чем он был для своего сообщества. Такая позитивная символическая персона — представленная в облике человека физически сильного, одевающегося «точно так же, как и любой другой, но только хуже», — была вполне понятна широким массам, и с ней было легко себя идентифицировать. Случалось, говорили: «Ты смеешься не над таким парнем, ты смеешься вместе с ним, и смеешься потому, что он тебе нравится. Это такой парень, который может сам о себе позаботиться, и ему не нужно считать себя Иисусом Христом, чтобы сделать это».
Некоторые сообщения в колонках новостей подробно обыгрывали связь между одеждой Бигги и его статусом. Одно из них, озаглавленное «МЭР ГОВОРИТ, ЧТО У НЕГО ЕСТЬ РУБАШКА», сообщало о впечатлениях торгового агента, посетившего приемную мэра.
«Из всех вошедших наиболее самонадеянно вел себя продавец шелковых рубашек. Выходя, а вышел он очень быстро, он был почти в гневе. Дав волю своей ярости, он обрушил ее на толпу обычных посетителей.
- Мэр дурачил меня, как ребенка, — возмущался он.
- Что он сказал? — спросил один из помощников мэра.
- Он сказал, что у него есть рубашка.
- Да, — подтвердил помощник мэра без тени улыбки, — у него есть».
Когда же мэр вышел на трибуну, чтобы обратиться с инаугурационной речью к огромной толпе, переполнившей аудиторию, запрудившей коридоры и выплеснувшейся на улицу, одна из крупных ежедневных столичных газет, расходившаяся в Янки-Сити большим тиражом, сообщила:
«Футбольная комплекция Бигги не очень-то вписывалась в роскошный новый двадцатипятидолларовый костюм мэра. Уйма времени, проведенного сегодня Бигги в модной парикмахерской «У Ника», не помогла укротить его огненно-рыжую шевелюру. Еще никогда в жизни Бигги не выступал с речью, если только не считать те разы, когда он разъяснял той или иной компании, куда именно им следует убираться и чего им следует ожидать. Так что «скопившиеся сограждане», стоявшие в передних рядах, полагали, что увидят нечто забавное. Бигги открыл было рот, чтобы начать выступление, но вдруг неожиданно резко лязгнул челюстью. Одним рывком расстегнул полдюжины пуговиц на своем костюме. И уставился своим холодным голубым глазом на ближе всех стоявшего к нему сипло смеющегося джентльмена. Тот за весь вечер так больше ни разу и не фыркнул. Бигги медленно обвел взглядом аудиторию, и в зале воцарилась тишина».
Все газеты сообщили о его выступлении и с огромным восторгом описали все, что было сказано Бигги и его слушателями. Во всех анекдотах и сообщениях неизменно использовался один и тот же символ, единственное отличие заключалось в порядке изложения и расстановке акцентов. Везде обыгрывалось то, что теперь Бигги получил контроль над законной властью, и особое внимание уделялось тому, что он будет говорить о полицейских. «А лучше всех, — было сказано американской публике, — были копы, те самые копы, которые «охотились» за Бигги, дважды его «зацапали» и обращались с ним как с «бродягой». В этот вечер все они были хорошими копами. Они стояли и почтительно внимали. На их лицах было написано: «Есть, господин мэр», а патрульный Джонни Эванс, которому Бигги обещал, что тот у него «получит», стоял возле Бигги, пока тот выступал, и держал его шляпу. Это был удивительный вечер».
Другие репортеры под такими, например, заголовками, как «НОВЫЙ МЭР — ПОКРОВИТЕЛЬ БРОДЯГ», писали о том, что Бигги заявил, что «собирается заглянуть в полицейский участок, дабы сказать им пару крепких слов для их же собственной пользы, и «если я когда-нибудь услышу, что они позволяют себе вечерами кричать на заключенного, желающего договориться об освобождении под залог, то я уж о них позабочусь. Именно так они поступали со мной, когда я был арестован за то, что съездил кулаком по морде тогдашнему мэру»».
Когда Бигги Малдун объявил, что вознаградит своих сторонников, пресса изменила его выражение так, чтобы оно соответствовало требованиям созданного ее стараниями символа и удовлетворило аппетиты читателей. «Черт побери, разве мы не победили? — говорила она его устами. — Разве победители не заслуживают того, чтобы немного поживиться?»
В первые дни после инаугурации Бигги вел ожесточенную борьбу с городским советом. «Этим утром, — оповещали крупные ежедневные газеты, — когда над инаугурационной сценой еще не успел рассеяться дым от вспышек фотоаппаратов газетных репортеров, Бигги призвал к себе новоиспеченных членов городского совета и без утайки расписал им в живописных и подчас непечатных выражениях, в употреблении которых матросские кубрики и городские закоулки сделали его непревзойденным мастером, «что есть что отныне в этом городе, кто есть кто и почему это так»».
О первой встрече с городским советом, которая все-таки не принесла ему разрешения на строительство автозаправки, «Нью-Йорк Таймс» сообщала под следующими заголовками:
«НОВЫЙ МЭР, ВЫВШИЙ МОРЯК, ДРАИТ ГОРОДСКУЮ ПАЛУБУ. МЭР ОБЪЯСНЯЕТ ГОРОДСКОМУ СОВЕТУ, ЧТО ЕСТЬ ЧТО, КТО ЕСТЬ КТО И ПОЧЕМУ ЭТО ТАК. ГРЯДЕТ РАСПЛАТА ЗА СТАРЫЕ ОБИДЫ. НЕСЛАДКО ПРИДЕТСЯ ТОМУ, КТО ЕГО «СЦАПАЛ», И ТОМУ, КТО НАЗВАЛ ЕГО «ЩЕНКОМ»».
В течение двух недель после избрания в драму Бигги Малдуна вклинились два класса функционеров: представители сценического искусства и антрепренеры, которым, по их мнению, представился шанс сделать быстрые деньги из славы этой новой знаменитости. Бостонские газеты обыгрывали поистине американскую практичность, с которой Бигги вступил в торг в этой ситуации. Заголовок в одной из газет резюмировал содержание большой статьи: «БИГГИ СЛУШАЕТ СИРЕН ИЗ ВАРЬЕТЕ. НЕ СЛИШКОМ ЛИ ДЕШЕВО ЕГО СОБИРАЮТСЯ КУПИТЬ? — СПРАШИВАЕТ ОН ПОСЛЕ ВСТРЕЧИ С АГЕНТОМ. — СТАВКУ НУЖНО ПО МЕНЬШЕЙ МЕРЕ УДВОИТЬ».
Тем временем пришла, среди многих других, следующая телеграмма от одной из кинокомпаний: «Ваша блистательная карьера превосходный материал для фильма. Пожалуйста пришлите ответ если заинтересованы в главной роли съемки в Янки-Сити». Еще один заголовок оповещал: БИГГИ ПОЛУЧАЕТ ПРЕДЛОЖЕНИЕ ОТ ТЕАТРА НА 10 000 ДОЛЛАРОВ. ПРИГЛАШЕНИЕ В ЖЮРИ НА ДВА КОНКУРСА КРАСОТЫ. В статье сообщалось о телеграмме, полученной из Нью-Йорка, в которой предлагался ангажемент на десять недель с гонораром 1000 долларов в неделю.