Дипломатия (ЛП) - Никольсон Гарольд. Страница 14

Правда, после 1815 г., когда опасность миновала, эта прекрасная идея выродилась в союз стран-победительниц и, кроме того, под влиянием Александра I была превращена в своего рода «антикоминтерновский пакт». Правда, Англия Каннинга восстала против системы управления народами с помощью конгресса, против Священного союза и против меттерниховской идеи европейской федерации. Однако в течение XIX века фразы «общая европейская система», или «европейский концерт», для краткости часто называвшийся «концертом» [38], увековечили теорию союза европейских народов. Даже Гладстон в 1879 г. считал существование «европейского концерта» одним из принципов той внешней политики, которую он проповедовал во время мидлотианской избирательной кампании.

Было бы неправильно отбросить идею «европейского концерта» как пустой дипломатический лозунг, служивший для оправдания господства великих держав. Нет, это было нечто большее. Эта идея выражалась в молчаливом соглашении пяти великих держав, признававших существование каких-то общих правил достоинства, человечности и доверия, которым должны подчиняться державы в своих отношениях друг с другом и в отношении с менее могущественными и менее цивилизованными народами. Когда в 1914 г. эта идея была разрушена, нечто стабилизирующее и давно общепризнанное исчезло из европейской политики.

Вторым важным фактором в развитии дипломатической теории в течение XIX века был рост понимания значения общественного мнения. Дипломаты старой школы вроде Меттерниха считали опасной и фантастической мысль о том, что широкая публика должна что-то знать из области внешней политики или что она может иметь какое-либо мнение по внешнеполитическим вопросам. Каннинг, наоборот, считал, что не только не следует отгораживаться от общественного мнения, а, наоборот, надо считаться с ним. Главным образом поэтому Меттерних считал его «злонамеренным метеором, ниспосланным божественным провидением на Европу».

Для Каннинга общественное мнение «было большей силой, чем все те силы, которые были приведены в действие на протяжении человеческой истории». Пальмерстон был такого же мнения. «Мнения, — говорил он, — сильнее армий. Мнения, если они основаны на правде и справедливости, в конце концов осилят штыки пехоты, огонь артиллерии и атаки кавалерии». Это убеждение часто вводило лорда Пальмерстона в заблуждение. Мнение датчан по вопросу о Шлезвиг-Гольштейне, вне всякого сомнения, «было основано на правде и справедливости», но оно оказалось не в состоянии, к огорчению Пальмерстона, победить гренадеров Бисмарка. Кроме того, Пальмерстон, как большинство государственных деятелей Великобритании, заблуждался, считая, что иностранное общественное мнение сродни нашему; он воображал, что если бы общественному мнению на континенте была предоставлена свобода, то мир был бы обеспечен; он не понимал, что в некоторых случаях разгоревшиеся народные волнения могут оказаться более опасными, чем любые дипломатические махинации.

Проблема взаимоотношений дипломатии и общественного мнения сложна и будет обсуждена в дальнейшем. Достаточно пока отметить, что в XIX веке уважение к общественному мнению, а иногда, как это делал Бисмарк, преднамеренное его использование, оказывает все возрастающее влияние на переход от старой дипломатии к новой.

Третьим фактором, способствовавшим этому, было улучшение путей сообщения и связи. Телеграф, аэроплан и телефон сделали многое, чтобы изменить практику старой дипломатии. В XVII и XVIII веках посол перед отъездом получал письменную инструкцию, разъяснявшую ему общую линию, которой он должен следовать, и цели, какие он должен перед собой ставить. Достигнув места назначения, он оказывался отрезанным от собственного правительства и должен был под чужими звездами держать курс по собственному компасу. Теперь посол, если у него возникнет малейшее сомнение, может в течение десяти минут позвонить по телефону в министерство; в свою очередь министр иностранных дел или председатель совета министров может в любой момент с ним связаться. Ясно поэтому, что личная инициатива, предприимчивость и ответственность не играют в новой дипломатии такой важной роли, как в старой.

Было бы, однако, преувеличением утверждать, что современный посол по сравнению со своими предшественниками XVIII века только мелкий чиновник, сидящий у телефона. Во-первых, послы XVIII века в большинстве боялись, с одной стороны, обязать чем-нибудь свои правительства, а с другой — они всегда находились под страхом, что их правительства откажутся признать взятые ими обязательства, потому предпочитали ничего не делать. Мы, конечно, помним вызывавших сенсацию послов эпохи, предшествовавшей изобретению телеграфа, — вроде Малмсбери и Эллиота, Стрэтфорд-Каннинга и Булвера. Предприимчивость, изобретательность и ловкость этих послов были поразительны. Но мы забываем бесконечную галерею бесцветных послов, боявшихся проявить инициативу, чувствовавших себя несчастными изгнанниками и из лени даже не писавших отчетов. Телеграф по крайней мере мешает послам первого типа втянуть нас в войну, а вторым — скрывать свою лень и непригодность.

Наоборот, в эпоху, когда личность начинает опять становиться решающим фактором в политике, характер и ум посла приобретают первостепенное значение. Может быть, нам теперь не нужны точно такие же качества, как в XVIII веке, однако как теперь, так и тогда политика правительства может правильно проводиться, если его представителями на местах будут люди опытные, честные и разумные; люди изобретательные, уравновешенные и мужественные; люди не увлекающиеся, беспристрастные; люди скромные, которыми руководит только чувство долга; люди, которые понимают опасность хитрости и признают значение ума, умеренности, осторожности, терпения и такта. Насколько мне известно, вряд ли мы можем требовать, чтобы мелкий чиновник, дежурящий у телефона, обладал всеми этими редкими качествами.

Постепенно дипломатический поток, проходя через различные каналы, менял свое русло. Вода как будто та же, остались те же притоки и те же задачи, только русло несколько переместилось. Желательно, чтобы внешняя политика великих держав проводилась профессиональными дипломатами. На дипломатов-любителей (к этому же заключению приходят и США) не всегда можно полагаться. Не только недостаток знаний и опыта может принести ущерб их правительствам: дипломат-любитель часто из-за тщеславия и краткости срока пребывания на посту гоняется за быстрыми успехами, он подозрителен из-за недоверия к собственным силам, слишком усерден, склонен к «блестящим» идеям, не приобрел еще человеческой терпимости и снисходительного скептицизма, которые вырабатываются в результате продолжительной дипломатической службы, и часто подвергается влиянию убеждений, симпатий и даже случайных импульсов. Дипломат-любитель с понятным презрением относится к дипломатическим формальностям и с нетерпением взирает на эти условности; благодаря этому он часто наносит оскорбление там, где хотел только показать добродушие. В своих докладах и сообщениях он иногда старается не столько толково и точно изобразить факты, сколько показать свою сообразительность и литературные таланты.

Старого дипломата многие, начиная с Ла Брюйера и кончая Прустом, осмеивали и даже ругали. Его изображали то невероятным хитрецом, то впавшим в детство слабоумным стариком. Нужно признать, что профессиональный дипломат приобретает какую-то условную слащавость, которая подчас раздражает. Однако он с накоплением опыта приобретает также много ценных качеств, которые мы рассмотрим дальше.