В круге последнем - Рекемчук Александр Евсеевич. Страница 12

Не могу пройти мимо некоторых обобщений, которые на разных страницах делает Солженицын по поводу русского народа. Откуда этот антиславянизм? Право, ответ наводит на очень мрачные воспоминания, и в памяти встают зловещие параграфы немецкого плана «ОСТ».

Великий титан Достоевский прошел не через семь, а через девять кругов жизненного ада, видел и ничтожное и великое, испытал все, что даже немыслимо испытать человеку (ожидание смертной казни, ссылка, каторжные работы, падение личности), но ни в одном произведении не доходил до национального нигилизма. Наоборот — он любил человека и отрицал в нем плохое и утверждал доброе, как и большинство великих писателей мировой литературы, исследуя характер своей нации. Достоевский находился в мучительных поисках бога в себе и вне себя.

Чувство злой неприязни, как будто он сводит счеты с целой нацией, обидевшей его, клокочет в Солженицыне, словно в вулкане. Он подозревает каждого русского в беспринципности, косности, приплюсовывая к ней стремление к легкой жизни, к власти и, как бы в восторге самоуничижения, с неистовством рвет на себе рубаху, крича, что сам мог бы стать палачом. Вызывает также, мягко выражаясь, изумление его злой упрек Ивану Бунину, только за то, что этот крупнейший писатель XX века остался до самой смерти русским и в эмиграции. Но Солженицын, несмотря на свой серьезный возраст и опыт, не знает «до дна» русский характер и не знает характер «свободы» Запада, с которым так часто сравнивает российскую жизнь.

«Архипелаг Гулаг» мог бы быть «опытом художественного исследования», как его называет Солженицын, если бы автор осознавал всякое написанное им слово и осознавал формулу: критерий истины — нравственность, а критерий нравственности — истина. Если бы он отдавал себе мужественный отчет в том, что история, лишенная правды, — вдова.

Любому художнику любой страны противопоказано длительное время находиться в состоянии постоянного озлобления, ибо озлобление пожирает его талант и писатель становится настолько тенденциозным, что тенденция эта пожирает самую истину.

«Г‑н Солженицын нам надоел»

«Шпигель»: Господин Михалков, советская печать, радио и телевидение резко критикуют Солженицына. Что волнует вас в его новой книге «Архипелаг Гулаг»? Он оскорбил Советский союз или, может быть, исказил исторические факты?

С. Михалков: Ничто не может меня волновать в книге господина Солженицына «Архипелаг Гулаг». Я не вижу в ней художественных достоинств, но вот оскорбить мою страну и исказить историческую действительность ему удалось. Как, впрочем, это удавалось Солженицыну во многом, что выходило из-под его пера в последние годы.

Но я не могу оставаться равнодушным, молчаливым свидетелем того, как г‑н Солженицын издевается над советским обществом и советским строем. Он не видит в истории моей страны ничего, кроме тюрем и лагерей. И изображает Советский Союз как одну большую тюрьму, а народ — в виде толпы бессловесных, покорных рабов. Г‑н Солженицын заливает одной лишь черной краской все, во имя чего совершалась Октябрьская революция 1917 года, во имя чего советский народ понес такие неслыханные жертвы во время второй мировой войны. По моему убеждению, делает он это сознательно, ибо сам стоит в одном ряду с теми, кто не принимает наш социалистический строй, с теми, для кого Октябрьская революция явилась личной трагедией, а не великой народной победой.

У каждого народа есть свои герои и свои предатели. Встав на путь предательства, г‑н Солженицын, как мне кажется, понял, что только этот путь, а не подлинная литература, которая всегда служит народу, может привлечь к нему внимание, надеть на него терновый венец «мученика» и «пророка», бесстрашно и безнаказанно вещающего на весь мир о несостоятельности советского образа жизни.

Г‑н Солженицын добился своего. Прежде всего он привлек к себе внимание реакционных кругов. И скоро стало ясно, что означенный «мученик» является всего-навсего политической марионеткой, и я хорошо себе представляю, кто держит в руках те ниточки, которые приводят в движение язык и перо г‑на Солженицына.

«Шпигель»: В книге ведь в первую очередь критикуются злодеяния Сталина, которые были разоблачены вашими коллегами-писателями, и они, писатели, не стали оппозиционерами Советского Союза. Вы предпочитаете умеренную критику и не хотите полного расчета с прошлым?

С. Михалков: Начну с того, что Коммунистическая партия Советского союза сама во всеуслышание осудила серьезные ошибки, допущенные в период культа личности Сталина. Многие советские литераторы действительно писали в своих произведениях о нарушениях социалистической законности, имевших место в те времена. И они не стали врагами Советского союза, потому что исходили из верной, объективной оценки и прошлого, и настоящего. И даже трудная судьба некоторых писателей, на себе испытавших тяжесть несправедливых обвинений, не заслонила от них правду нашей жизни — не озлобила их, не сделала их «солженицыными», ибо они, как и весь народ, верят, что то, что было, никогда больше не повторится. И у нас нет никаких оснований снова и снова возвращаться к самобичеванию.

Что касается умеренной критики, то считаю, что таковой вообще нет. Есть критика объективная и есть критика тенденциозная, злобная, клеветническая. Я — за объективную критику, за критику позитивную. По поводу полного расчета с прошлым скажу, что это — не чье-нибудь, а наше прошлое со всеми его достижениями, победами и недостатками. И советский человек вовсе не собирается его перечеркивать, потому что он горд тем, чем стала сегодня его страна, его Родина.

Я, к примеру, хорошо понимаю чувства истинного немца, который гордится своей землей, несмотря на то, что на ней происходило в разные времена. Вряд ли ему пришлась бы по душе книга, в которой о его народе было бы написано столь пренебрежительно, столь желчно, как это сделал, например, г‑н Солженицын в своей пьесе «Пир победителей» о русском народе.

«Шпигель»: Сводится ли возмущение также к тому, что Солженицын утверждает, что террор во времена Сталина якобы начался в СССР еще при Ленине?

С. Михалков: Любая революция, как известно, — дело не бескровное. Народ, берущий в руки власть, действует тем же оружием, каким действует его враг, защищающий свои интересы. Русская революция 1917 года дала народу не только идеи, но и право защищать эти идеи с оружием в руках.

Г‑н Солженицын называет террором революционную классовую борьбу трудящихся. А как тогда назвать методы, которыми действовали интервенты четырнадцати держав, Деникин, Колчак, Махно, Петлюра, Корнилов и прочие враги новой рабоче-крестьянской власти? Не они ли, объявив белый террор, сжигали в паровозных топках и закапывали живьем в землю свои жертвы, не они ли вешали беззащитных на городских фонарях; выкалывали глаза, расстреливали без суда и следствия, пытали людей только за то, что эти люди решили на век покончить с царским самодержавием?

Читая сегодня Солженицына, невольно приходишь к мысли, что на заре Советской власти красное знамя было бы не его знаменем.

Бесспорно, что молодая Советская республика не могла бы отстоять себя одними лозунгами. И нас не может не возмущать провокационная оценка революционных событий в России, к которой прибегает г‑н Солженицын.

«Шпигель»: Хрущев, который сам осудил злодеяния Сталина, разрешил Солженицыну напечатать в Советском Союзе его первую книгу «Один день Ивана Денисовича». Почему ему не разрешают издавать его последующие произведения на его родине?

С. Михалков: Мне думается, что и Хрущев, если бы ему довелось читать последующие произведения г‑на Солженицына, воздержался бы от их публикации. Если первая повесть Солженицына еще представляла некоторый интерес новизной темы, попыткой автора раскрыть характер невинно осужденных простых людей, безропотно подчинившихся своей судьбе, то последующие произведения Солженицына от одного к другому все откровеннее давали понять о непринятии автором самого существа советского общества. Встав на этот путь и подкрепляя свою позицию всевозможными открытыми письмами и заявлениями, дискредитирующими советскую действительность, г‑н Солженицын в конце концов откровенно перешел в лагерь реакции, в антисоветский лагерь.