В круге последнем - Рекемчук Александр Евсеевич. Страница 9

— А вы, вы не боитесь, что, когда иссякнет напряженность политического скандала вокруг вашего имени, о вас перестанут писать на Западе и, может быть, даже перестанут вас издавать?

— Никогда! — решительно отверг наше предположение Тарсис. — Меня здесь ценят за талант. Когда схлынет политический скандал, я буду сидеть в тихом писательском кабинете, и писать, наконец, то, что я хочу. И тогда ко мне придет еще большая, настоящая литературная слава.

Имя Тарсиса исчезло со страниц буржуазной печати через два-три месяца после описанной беседы. С тех пор прошло уже семь лет. За это время он, по слухам, написал около пятнадцати различных произведений. Среди них — и романы, и повести, и стихотворения. Только никто их не читает. Никто не рекламирует. О нем никто не помнит. Не потому, что он перестал быть в своих произведениях антисоветчиком. Просто из антисоветчика-«инсайдера», он стал «аутсайдером», живущим на Западе. А там таких девать не куда, живут между собой, как пауки в банке, в борьбе за кусок антисоветского пирога.

В минуту откровения с кем-то из новых друзей, кому, как он полагает, можно верить, Тарсис, говорят, пожаловался.

— Не рассчитал. Не надо было выезжать. Нобелевскую получил бы раньше Солженицына…

Сейчас метафоры типа «совесть русской литературы», как мошкара керосиновую лампу, залепили в западной прессе имя Солженицына. Пройдет время, и его забудут, как забыли «единственного настоящего русского писателя» месье Тарсиса. Но по-прежнему американцы, которые интересуются действительной жизнью Советского Союза, остаются в том же незавидном положении, что и семь лет назад. Потому что те, от кого это, к сожалению, зависит, мечтают, чтобы правдивое слово о советской действительности не достигло сознания людей на Западе, не удержалось в нем. Мечтают, чтобы не у десятой части, а у гораздо большего числа молодых людей США утвердилось ощущение, будто США и Советский Союз во второй мировой войне воевали друг против друга, а не вместе — против гитлеровского фашизма.

Для этой цели Солженицын весьма подходит.

Вот почему, когда московский корреспондент одной влиятельной американской газеты, постоянно рекламирующей свою объективность, в ответ на мой вопрос — сколько раз в неделю он передает в свою редакцию сообщения о жизни Советского Союза — в шутку ответил: «Это зависит от Солженицына», мне показалось, что доля правды в этой шутке значительно больше, чем в обычной.

Банкротство

Передо мной «Архипелаг Гулаг», книга Солженицына, начинающая повествование с 1918 года.

История — неоглядное дерево, питающееся от корней и кроны. Нельзя понять и оценить сегодняшний день, не заглянув во вчерашний. Советская Россия в 20‑х годах, в массе своей почти неграмотная, изнуренная царским порабощением и войной, теперь — могучая держава.

Но, увы, ничто так не слепит и не лишает объективности, как озлобленность. А. Солженицын пишет, что «еще и до всякой гражданской войны увиделось, что Россия в таком составе населения как она есть, ни в какой социализм, конечно, не годится, что она вся загажена» (стр. 39). Печально читать такие характеристики, как «гнилосоломенная рязанская Русь» (стр. 547).

Ошеломляет отношение А. Солженицына к человеку, чей уникальный гений, подвиг и гуманность признаны людьми всей планеты. Историки США, ФРГ, Японии и других государств, уважая истину и законы научного исследования, отдают дань величию ума творца нового государства и правопорядка В. И. Ленина.

Вспоминаю слова Б. Шоу, произнесенные им в моем присутствии в Лондоне. Он говорил: Я бесконечно жалею, что не знавал лично Ленина, народ, имевший Толстого и Ленина, не может быть посредственным. С высокой почтительностью и восхищением относились к В. И. Ленину писатели Ромен Роллан, Анатоль Франс, Герберт Уэллс, Блок, Маяковский — его современники, а также знаменитые физики, ученые.

Криводушие и предубежденность приводят к фальсификации. А. Солженицын сообщает: «Сохранился рассказ, что в Смольном, в самую ночь с 25 по 26 октября, возникла дискуссия: не отменить ли навечно смертную казнь? И Ленин… высмеял утопизм своих товарищей, он-то знал, что без смертной казни нисколько не продвинуться в сторону нового общества» (стр. 435).

О каком рассказе, не самим ли Солженицыным придуманном, идет речь? Ровно через два дня после октябрьского восстания, 28 октября 1917 года, смертная казнь была отменена большевиками.

Пройдя по следам многих былых революций: древних, английской, великой французской 1789 года, Парижской Коммуны, — я старалась познать чувства поднявшегося на борьбу народа. Революция — это вопль отчаяния, прорыв долготерпения. Победа несет восставшим ощущение пьянящей радости. Счастливые преисполнены гуманности и добра. Так было и в октябре 1917 года в России.

Я перелистываю архивные документы (фонд 143, опись 1, дело 66). В них отчет о процессах революционного трибунала в Северной области со дня основания по 1 июня 1918 года. Вот несколько документов, взятых наудачу: «Макаров И. обвиняется в призыве к неподчинению рабоче-крестьянскому правительству. Дело разобрано 1 марта 1918 года. Приговор: объявить общественное порицание и присудить к общественным работам в течение недельного срока». «Григорьев В. — по обвинению в непочтительном отзыве о рабоче-крестьянском правительстве. Рассмотрено дело 17 апреля 1918 года. Считать по суду оправданным». И таких свидетельств эпохи великое множество.

Все первое полугодие 1918 года большевики, несмотря на коварство левых эсеров, также участвовавших в правительстве, и провоцирование напряженности с продовольственным снабжением, проявляли мягкость в приговорах военных трибуналов. Они ограничивались часто штрафами, порицанием и недолгими общественными работами. А враждебные свергнутые группировки готовились к смертельной схватке. Преступления следовали одно за другим: в июне был убит В. Володарский. Начался и потерпел полное поражение левоэсеровский предательский мятеж. Террор, развернутый эсерами и другими недругами революции, провокационное убийство ими немецкого посла Мирбаха усложняли международное положение молодого Советского государства.

30 августа 1918 года в самое сердце партии вонзилась пуля — тяжко ранили Ленина. В тот же проклятый день вероломно убили М. Урицкого.

В ответ на белый террор большевикам не оставалось иного средства, как грудью и огнем защитить революцию и своих борцов и объявить о суровых карах. Но уже в первую годовщину Октябрьской революции была объявлена широкая амнистия. В состав Северного ЧК, например, ввели одну из интереснейших, блестяще-образованных и безупречных большевичек — Е. Д. Стасову. Как и ее дядя, выдающийся критик-искусствовед В. Стасов, Елена Дмитриевна была отличной пианисткой, лингвистом, социологом. Я хорошо знала эту многогранную большевичку, сохранившую и в 90 лет ясность ума, чувство справедливости и доброты. В своих воспоминаниях о работе в ЧК она пишет: «Раз в неделю я сутки дежурила в Чрезвычайной Комиссии как член Президиума. Обязанности мои в основном заключались в проверке списков арестованных и в освобождении тех, кто случайно попал в эти списки».

В «Архипелаге Гулаг» А. Солженицын спрашивает меня, лакала ли я тюремную похлебку из банного таза вдесятером. «И в толкучке над банным тазом вы бы думали только о родной партии?» (стр. 135).

Да, я прошла несравнимо более тяжкий путь заключения, чем Солженицын. Из 20 лет более 7 была в тюрьме, из них 3 года, кстати, в том самом Владимирском ТОН’е, о котором пытается весьма неправдоподобно писать Солженицын. Это и дает мне право опровергать Солженицына, возводящего ложь. Реабилитирована также я была значительно позже Солженицына, в конце 1956 года.

Возвращаясь к «Архипелагу Гулаг», я не могу не возмущаться тем, что автор хулит советских людей, весь народ и самое высокое в душе человеческой — Идею. Солженицын не скрывает своей ужасающей концепции. На странице 247 читаем: «Благословенны не победы в войнах, а поражения в них. Победы нужны правительствам, поражения нужны народу. После побед хочется еще побед, после поражения — хочется свободы — и обычно добиваются».