Белые одежды - Дудинцев Владимир Дмитриевич. Страница 55

Квартира номер 47. Дверь никак не отпиралась. Потому что Лена все время смотрела на него. Наконец, отперлась.

— Это вот тебе, — сказала Лена, подавая ему новые малиновые тапки. — Это я купила.

Стол в первой комнате был торжественно накрыт для двоих. Чернела бутылка. В овальном блюде что-то горбилось под крахмальной салфеткой.

— Это я бегала днем накрывать. Для нас с тобой. Во второй комнате рядышком стояли две кровати, застеленные голубыми пикейными покрывалами. Изголовьями к дальней стене. А по сторонам — по тумбочке.

— Нравится? — спросила Лена, забираясь под его руку. — Это мы с бабушкой тут...

— А мухи где?

— Ты разве не видел? Они в той комнате. Между окнами.

— Ага...

— Ну что теперь будем делать?

— Наверно, я пойду умоюсь, как следует...

— Пойдем. Вот сюда. Можешь сначала зайти и в эту дверь. Не желаешь? А здесь у нас ванная. Газ открывается вот так. Ты полезешь в ванну? Это твое полотенце. А это твой халат. Бабушкин подарок...

Халат был малиновый, мохнатый. В точности, как у Кондакова, только новый.

Из ванной он вышел, почти дважды обернутый этим халатом, узко подпоясанный. И сейчас же туда скользнула Лена, сделала ему таинственные глаза и захлопнула дверь.

Тянулись минуты. Окна уже стали сиреневыми. Он зажег свет в обеих комнатах. Потом он вспомнил и, достав из своего пальто коробок со скрепками, отнес его в ту комнату, где чисто голубели под покрывалами два ложа. Нет, у него не хватило духу рисовать на коробке собачку по совету Кеши Кондакова. Но не было сил и отказаться от замысла. Невыносимые воспоминания зашевелились в нем, и он, с ненавистью взглянув на коробок, положил его на трехногий столик у двери — на самом виду. «Сейчас ты получишь сигнал оттуда, — подумал он. — От твоего того общества».

Вскоре хлопнула дверь ванной, и в комнату, где был накрыт стол, вошла порозовевшая Лена в узко подпоясанном лиловом мелкокрапчатом халатике с белыми кантами.

— Давай питаться. Садись во главе стола. Привыкай к положению главы семьи. Как ты думаешь, будем пить вино?

— Может быть, выпьем по рюмке?..

— А не повредит? Бабушка предупреждала... У нас же будет дитя.

— Но за счастье надо выпить. По полрюмки. Давай, выпьем за счастье.

— Давай. Я думаю, не повредит. Наливай скорей! Он налил в маленькие рюмки какого-то вина.

— За счастье, Леночка. Ты — моя жизнь. Что бы ни было в будущем... И в прошлом. За тебя. Чтоб отныне, с этой минуты у нас не было никаких тайн друг от друга. Ни малейших.

— Кроме одной, Федя. — Она посмотрела на него с мольбой. — Кроме одной, которая для тебя не опасна. И, думаю, скоро перестанет быть тайной.

— Значит, и мне можно держать про себя кое-что? А то я сейчас чуть не покаялся...

— Н-ну, если тебе хочется... Если так надо... Это твое кое-что, оно не опасно для меня?

— Это что — ревность? — поспешил он спросить. — Айферзухт?

— Инобытие любви, бабушка так говорит.

— Понимаешь, это кое-что, оно является частью и твоей тайны и живет, пока существует твой секрет. Оно может быть страшным, но может быть и смешным...

— Мы ведь все скоро откроем друг другу? Обещаешь? Ну и хорошо. Хорошо! — она тряхнула головой, отгоняя свои сомнения. — Ты меня любишь?

— Да, — твердо сказал он.

— А я умираю от любви. Выпьем за это счастье. За любовь.

И они медленно выпили сладкое детское вино, сильно пахнущее земляникой.

Неуклонно надвигалось молчание, предшествующее великой минуте. Уже Федор Иванович под ее непрерывным ласковым взглядом сквозь очки съел большой — лучший — кусок индейки. Уже выпили чаю. Свадебный ужин пришел к концу.

— Ну-у? Что теперь будем делать? — спросила она, и голос ее сорвался на шепот. Она смотрела на него. Это было мужское дело — произнести решающие слова. И он их произнес:

— Пойдем теперь туда?

— Придется идти...

Они вошли в другую комнату. Федор Иванович улыбнулся ей.

— Взойдем на ложе?

— Придется взойти... Ты ложись, а я сейчас...

Она вышла. Он неумело сдернул пикейное покрывало с одной постели, обнажив красивое плюшевое одеяло — белое с зелеными елками и оленями. Сбросил халат на тумбочку и лег, утонул в мягкой, холодной, пахнущей туалетным мылом, совсем непривычной среде.

«Что мне нужно? — думал он. — Мне ведь очень немного нужно. Чтоб пришел, наконец, из области снов белоголовенький мальчишечка, и чтоб рядом был самый близкий взрослый человек. Вот этот, что за стеной. Мать мальчишечки. Не таящая от меня ничего. И тогда мне море по колено... С самого детства буду учить моего малыша разбираться в красивых словах, не попадаться на их приманку, чисто смеяться и не бояться ничего. И не иметь в душе ничего такого, от чего на лицо ложится особенное, несмываемое выражение: как будто человек почуял дурной запах...»

Вдруг он как бы проснулся. Дверь была открыта. Там стояла, сияя глазами, молодая женщина в длинной ночной рубашке с розовыми бантами. На ней не было очков. Распущенные темные волосы легко шевелились на плечах.

— Кто это такой? — он попятился в постели. — Какая-то новая! Как вас зовут?

— Ты меня не узнал?

— Леночка, бог создал для меня не эту незнакомую красавицу, а тебя. А этой прекрасной рубашкой надо любоваться отдельно. Бабушка подарила?

Она кивнула, и оба рассмеялись.

— Сними... Для первого свидания.

— Может быть, не надо?

— Мы ведь с тобой одна плоть. Я хочу видеть тебя всю. Ты лучше, чем эта рубашка.

— Может быть, потом?

— Нет, сегодня! Сейчас!

— Хорошо... — И вышла.

Должно быть, там, за дверью, она набралась мужества — вошла спокойная, нагая. Повернулась и плотно закрыла дверь. Спина, тонкая шея и плечи у нее были как у семилетнего мальчика из интеллигентной семьи. Тем неожиданнее поразила того, кто лежал в постели, зрелая сила ее тяжеловатой женственности, тронутой чуть заметным, размытым румянцем. Еще плотнее притянув дверь, она повернулась, откинула волосы назад. Качнулась и дрогнула грудь, как две больших напряженных грозди. Почувствовав быстрый мужской взгляд, Лена безжалостно придавила их, сложив обе руки локоть к локтю, и они в ужасе, полуживые, выглянули из-под ее рук.

— Леночка! Милая, не бойся меня. Для того все это и создано, чтобы любящий, допущенный лицезреть, воспламенился.

Они оба все время пытались шутить, чтобы отогнать неловкость.

— А ты любящий?

— Леночка, я истаял по тебе. Жизни осталось пять минут...

— И ты воспламенился?

— Погибаю! Иди!

— Придется идти, — сказала она, недоуменно пожав детскими плечами, обреченно качая головой. Это был иероглиф, адресованный только ему. Он устанавливал какой-то совсем новый контакт.

— Я все-таки не могу... Погашу свет.

— Не надо! В раю же было светло!

— Окно... Закрыть бы чем-нибудь.

— Там же висит... Не надо.

— Что это? — она уже держала в руке коробок со скрепками. — Как это сюда попало? Ты принес?

Она рассеянно подбрасывала на ладони эту коробку. Сунула в нее палец. Со страшным треском рассыпался по полу оранжевый дождь. Она замерла, держа пустую коробку в поднятой руке. Потом присела, подобрала одну скрепку, вторую... «Пик жизни!» — вспомнил Федор Иванович, мертвея от ужаса. Вдруг она задумалась, держа скрепки в горсти, медленно, все ниже опуская голову.

— Брось все! — закричал он в отчаянии. — Брось, брось! Ничего не думай!

— Почему ты так? — посмотрела, недоумевая.

— Ты что — видела где-нибудь такие скрепки?

— Еще бы... Их у Раечки в ректорате целый склад. Есть что-то в этих скрепках. Что-то непонятное. Ладно... Веником потом подмету.

Она выпрямилась. Эти скрепки сняли всю ее застенчивость. Белым горностаем она протекла к нему под одеяло. Федор Иванович протянул руки, но она слегка отпрянула. Вытянулась и молчала.

— Мне еще надо тебе кое-что сказать.

— Не надо. Не говори. Я все знаю.

— Что ты знаешь?

— Не надо ни о чем.