Северная столица - Дугин Лев Исидорович. Страница 57

И пахло морем, тиной, дальними странами… Неужто и впрямь ждет его дорога… Прочь, прочь из Петербурга!

– …Недовольны-с, – услышал он голос Никиты. Дядька говорил об его отце, Сергее Львовиче.

XVII

Бурные и непредвиденные события разыгрались в конце апреля 1820 года… Как будто тяжелая туча, исподволь набиравшая сил, вдруг разразилась громом и молнией. Александр Пушкин, молодой поэт, переводчик Коллегии иностранных дел, только что заслуживший милостивый отзыв государя, теперь вызвал гнев… Друзьям поэта, только что думавшим, как защитить его от злостной клеветы теперь приходилось спасать саму его жизнь…

В один из апрельских дней в номере Демутовой гостиницы командир гвардейского корпуса генерал адъютант Илларион Васильевич Васильчиков говорил Чаадаеву:

– Я рад первым сообщить вам, дорогой Чаадаев… Лично слышал от государя… Первое же вакантное место флигель-адъютанта его величество предназначает именно вам… – Стоячий воротник мундира подчеркивал выправку генерала, канитель пышных погонов с царскими вензелями колыхалась на его плечах. – Эдак вы нас всех обгоните кой-час!.. – Это к о й – ч а с было любимым выражением генерала. И он пытливо вглядывался в лицо молодого своего адъютанта, испытывая даже смущение оттого, что на лице Чаадаева не появляется то выражение восторга, которое он ожидал. – Это честь, это удача! – вместо Чаадаева выразил восторг сам генерал. А Чаадаев вежливо произнес:

– Искренне польщен… Благодарен.

Его лицо оставалось бесстрастным. Бог мой, он мысленным взором поднялся над суетой, которая волновала всех прочих, – наградами, почестями, удачами, – и это настолько невероятным показалось служаке и царедворцу Васильчикову, что тот испытал, и не первый раз, почти мистическое почтение к молодому своему адъютанту.

– У меня к вам просьба, Илларион Васильевич, – сказал Чаадаев.

И заговорил о своем друге Пушкине. Генерал хорошо знает свет. В свете нет спасения от клеветы! И вот имя молодого поэта, столь одаренного, подающего блистательные надежды, опозорено. Пушкин близок к самоубийству. Не следует ли ему помочь?.. Генерал хорошо знает, что в таких случаях нужно делать. Правительство своим вниманием к молодому человеку поможет вырвать нелепую сплетню с корнем!..

Генерал задумался, подкрутил ус… На обросшем пышными баками лице боевого генерала появилось смешливое выражение. Вдруг он расхохотался. Ну как же, Пушкина он помнит еще по Лицею! Знает ли Чаадаев, что этот шалун своими стихами «Молитва лейб-гусарских офицеров» чуть не вызвал среди офицеров дуэль? Именно он, Васильчиков, и улаживал это дело…

Избави, Господи, Любомирского чванства, Каверина пьянства… Избави, Господи, Кнабенау усов, Пашковских носов…

Да, да, ему пришлось тогда в Царском Селе разбирать это дело и мирить офицеров…

– Если бы государь император на публике оказал милостивое внимание молодому человеку, – подсказал Чаадаев. – Именно на публике…

Васильчиков опять подкрутил ус. А потом принялся делиться со своим адъютантом сокровенными мыслями.

– Как не похожа нынешняя молодежь на нас! Когда я был молод, не многие читали газеты и уж почти никто не говорил о политике; наше дело было утром служить, а вечером веселиться! Дорогой Чаадаев, меня беспокоит нонешнее состояние умов. Сам я держусь такого правила: если молодые люди намереваются делать глупости – нужно вовремя объяснить им дело… Потому что говорунов слишком много, сейчас все записались в либералисты. А что, если чужеземцы, завидуя величию России, воспользуются этим? А что, если брожение в Европе вкрадется и к нам?

Чаадаев внимательно слушал того, кого называл мой дурак.

Генерал-адъютант Илларион Васильевич Васильчиков обладал драгоценным для человека, стремящегося к карьере и процветанию, свойством: когда государь высказывал желание уничтожить крепостное право – он сам подавал петицию; но государь взглянул на дело по-иному – и сам Васильчиков тоже увидел все в ином свете… Теперь Александр считал Россию непригодной для преобразований.

Чаадаев напомнил:

– Если бы государь именно на публике оказал внимание Пушкину…

В Коллегии иностранных дел царила суматоха: ожидали императора.

Перед длинным двухэтажным зданием, с полуколоннами в центре и лепным фронтоном, на тротуаре разложили ковер… Красная ковровая дорожка вела по белым мраморным ступеням вверх. Швейцар, с перевязью на ливрее, в треуголке, с булавой в руке кланялся важным господам.

Уже прибыли оба статс-секретаря по иностранным делам: Нессельроде – маленький человечек, упакованный в тугие воротники и галстуки, с задорным хохолком на гордо вскинутой голове, с холодными глазами и холодными стеклами очков, и Каподистрия – статный, седой, благообразный…

Служащие Коллегии, в парадных мундирах и при орденах, выстроились в длинный ряд вдоль коридора.

Вдоль этого ряда, давая последние указания, торопливо бегал управляющий Коллегией действительный статский советник У бри; холеные, дебелые его щеки покрыл румянец волнения. Обер-секретарь Поляков суетился: старого служителя Дубинина и экспедитора Вельяминова, и в этот день оказавшихся нетрезвыми, нужно было отправить из присутствия в надворные флигели; помещение архива, неопрятное, похожее на чулан, нужно было прикрыть…

Голоса слились в возбужденный гул. Здесь собраны были служащие разных департаментов – и Азиатского, и Европейского – и разных отделов, и архива… Что принесет посещение государя? Один ждал наград, другой – повышения.

– А вот, господа, – поучал молодежь старый служака, – во время царствования императрицы Екатерины Второй здесь служил некий Митин – с отличными способностями, с пылким умом молодой человек, но познакомился с людьми дурными и решился на бесчестие: выкрал деньги и бежал… Но был пойман. «Зачем не хотел ты служить?» – спросила его императрица. А тот, пораженный ее милосердием, упал на колени, все рассказал и был прощен…

Ожидание утомило, вокруг говорили кто о чем.

– Знаете, почему при Екатерине меценатство у нас вошло в моду? Императрица Екатерина повелела обер-штальмейстеру Нарышкину: «Передайте нашим вельможам, чтобы они слово живописец не употребляли как ругательное…»

– Послушайте, господа! У моего батюшки был приятель, а у приятеля сестра – знаменитая ворожея… Как-то матушка беспокоилась, а ворожея разложила карты и говорит: «Не тревожьтесь, ваш муж приедет сегодня вечером…» И не пробило двенадцати, вдруг слышится конский топот: вернулся батюшка…

– Пушкин, и ты здесь? Правда, что император велел тебе передать: «Faites remercier Pouchkine des bons sentiments que ses vers inspirent» [46]. Ай да Пушкин!

А чиновники отдела, в котором темой обычных разговоров была охота, и сейчас обсуждали лучшие места для стрельбы – болотистые, гористые, покрытые кустарником – и предпочтительную дичь: куликов, вальдшнепов, дупельшнепов и кроншнепов…

Но голоса смолкли. Александр в сопровождении свиты поднялся по лестнице. И началась обычная процедура представления чиновников: каждый выступал из ряда с приличествующим поклоном, с приличествующим выражением лица и выслушивал милостивые слова или милостивый вопрос, отвечал с приличествующей живостью и краткостью и отступал назад.

Оба статс-секретаря шли позади императора. Самым смешным было то, что оба русских министра – немец и грек – ни слова не понимали по-русски: в Коллегии иностранных дел вообще не слышалось русских слов.

Александр шел с застывшей любезной улыбкой на устах, с ничего не выражающими глазами, неизменно со всеми вежливый – и всем одинаково чуждый…