Шеф гестапо Генрих Мюллер. Вербовочные беседы - Дуглас Грегори. Страница 36

Вот один из моментов допроса.

С. Думаю, вас не удивит наша особая заинтересованность информацией о судьбе Гитлера. Полагаем, что вы в состоянии помочь нам в этом.

М. Одну минуту. Я упоминал раньше, что не скажу ничего, кроме того, что уже было мною сказано. Я не собираюсь оказывать вам помощь в установлении места его пребывания, так что не нужно снова возвращаться к этому.

С. Да, мы помним, о чем вы говорили, и не ждем, что вы раскроете, где он находится, но все же хотели бы получить некоторые уточнения.

М. Смотря какие… Но для чего вы так хотите знать, где он? Чтобы арестовать? Отдать под суд? Или воспользоваться его услугами в случае, если вступите в войну со Сталиным?

С. Нет, не по этим причинам. Хотя лично я считаю, что Гитлера нужно казнить, однако мы сейчас обсуждаем не мои взгляды и чувства.

М. Да, это так. Впрочем, я с вами совершенно не согласен. Но спрашивайте, о чем хотели.

С. Вначале хочу сказать: для нас абсолютно ясно, что Гитлер должен навсегда сойти с мировой сцены. По этому пункту у Запада полное согласие с русскими: ни видеть его, ни слышать о нем мы больше не желаем. Я бы даже добавил, что судить его, на мой взгляд, не самая лучшая идея. Кто знает, чего он наговорит в зале суда?

М. Я-то знаю это, а вам его речи определенно не на пользу, и у вас остается один выход: убийство. Только кто возьмет на себя смелость отдать такое распоряжение теперь, когда Черчилль уже не у власти? Могу сообщить вам, что Гитлер настолько измотан и так разочарован, что и сам не вернется в политику… Если не начнется война с Советами и Запад сам не попросит его вернуться. В том, что народ его примет, у меня нет никаких сомнений… Так что же вы все-таки хотите знать?

С. Сейчас загляну в свои записи… Итак, не могли бы вы поточнее рассказать о… бегстве Гитлера из Берлина? О том, как он покинул город? Нас интересует, когда вы впервые узнали об этом, какую играли роль. И вообще все, что вы можете сказать.

М. Господи, да мы проведем тут целые сутки, если я стану говорить обо всем подробно! Ладно, попытаюсь ответить, не прибегая к своим записям.

С. Сделайте все, что от вас зависит.

М. Я стараюсь припомнить… Итак, в марте 1945-го, когда я находился в рейхсканцелярии, мне сообщили, что Гитлер хочет меня видеть как можно скорее. Когда я прибыл, он беседовал с чиновником Министерства иностранных дел и потом сразу принял меня. С ним больше никого не было. Он сказал, что желает поговорить со мной наедине, и предложил прогуляться по саду.

С. При канцелярии?

М. Да, в том знаменитом саду. День был холодный, и я посоветовал не выходить на воздух, но Гитлер настаивал, и мы вышли в сад. Внезапно там показался Борман в теплом пальто: судя по всему, он был готов принять участие в беседе, но Гитлер очень спокойно сказал ему, что намерен говорить только со мной. Борману это очевидно не понравилось, однако он не посмел перечить Гитлеру и ушел, всем своим видом пытаясь выразить полное удовлетворение. Позднее я приметил, что он смотрит на нас из верхнего окна канцелярии, но, конечно, слышать нашего разговора не мог при всем желании.

С. Этот разговор, полагаю, имел отношение к отъезду?

M. Первые же фразы были именно об этом. О том, что война вступила в неблагоприятную для нас фазу и совершенно очевидно: конец близок. На западе уже форсировали Рейн, а с востока советские войска быстро подходят к Берлину. И ничто их уже не сможет сдержать… «Мюллер, – сказал Гитлер, – я хочу услышать ваше мнение по очень важному для меня вопросу. Вы один из немногих, кто достаточно независим и беспристрастен, а следовательно, можете быть объективным. То, о чем я сейчас скажу, должно остаться между нами. Даете слово?» Разумеется, я обещал хранить молчание, и он начал подробно рассказывать о военной ситуации. Говорил, что понимает: война почти окончена, и не в нашу пользу, и сейчас он ищет какого-то решения, выхода. Хочет понять свою роль на этом, последнем, этапе. Упомянул о возможности уехать из Берлина в горы и продолжать оттуда сопротивление… А может, сдаться… или покончить с собой… Он говорил обо всем этом как-то отстраненно, словно речь шла о другом человеке из другого времени. И спрашивал моего совета, хотел знать, что я думаю об этих трех вариантах. Я отвечал, что наши враги желают разделаться с ним лично; что уничтожение немецкого государства, нашей партии для них важно, но еще важнее арест Гитлера или его смерть. Он был согласен со мной.

С. А не было у него ощущения, что лучше всего сдаться? Это бы спасло множество жизней с обеих сторон.

М. Я твердо рекомендовал ему ни в коем случае этого не делать. С какой стати ему сдаваться после такого длительного сопротивления, затраты стольких сил? Он согласился со мной. Я сказал также, что, если он отправится в горы, неприятель станет неотступно преследовать его и в конце концов через месяц или полгода поставит в то же положение, в каком Гитлер находится в данное время – перед тем же выбором. И с этим он был согласен. И тут он начал очень резко говорить о нашем военном командовании, обвиняя их всех в том, что они при первой возможности его непременно предадут и уже предали. Потом стал еще резче осуждать Гиммлера. Ведь тот возглавлял войска СС, охранные отряды, и Гитлер всегда был уверен, что может положиться на них, что они выполнят свой долг по отношению к нему лично… А что он видит с недавнего времени? Гиммлер стал бесполезен, у него сдали нервы, и тогда Гитлер отправил его командовать армейской группой «Висла» с обещанием сделать командующим армией, если тот сумеет сдержать наступление Советов. Однако, продолжал Гитлер, он не выполнил приказа защитить Померанию, а вместо этого присоединился к армии, отступавшей к Берлину. Советские войска, как и предрекал Гитлер, захватили Померанию, и теперь что остается? Только избавиться от этого человека… Гитлер называл его психом и маньяком. Он также очень грубо говорил о Геринге и его военно-воздушных силах. Я сказал, что согласен с его мнением об этих двух людях, и предложил их уволить немедленно, но он ответил, что уже поздно, этим не поможешь. Уверяю вас, в тот момент он их люто ненавидел.

С. Не хочу показаться невежливым, генерал, но не предложили вы себя в тот момент на должность Гиммлера?

М. Чепуха! На несколько недель? Конечно, нет… После взрыва откровения Гитлер успокоился и несколько минут медленно ходил взад и вперед по дорожке сада. Потом вдруг спросил меня, что я думаю о его самоубийстве.

С. Полагаете, он рассчитывал на ваше одобрение?

М. Нет, мы оба католики, хотя Гитлер не посещал церковь. Но самоубийство для нас все равно большой грех. Мы поговорили несколько минут на эту тему, и затем он заговорил о своей юности, о католических школах в Австрии. Он вообще был склонен во время беседы ходить вокруг да около основной темы. Мне было холодно, я хотел, чтобы он поскорее добрался до сути и высказал прямо, чего хочет. В конце концов он спросил, как бы я поступил на его месте. Я сразу ответил, что уехал бы из Берлина и некоторое время тщательно скрывался. А потом, если Советы и Америка начнут драчку друг с другом в Европе, он мог бы оказаться полезным для американцев. Я не стал обсуждать, стоит ли ему объединиться со Сталиным: мы оба ненавидели коммунистов, и я точно знал, что в последние годы Гитлер отверг несколько серьезных советских предложений о мире.

С. Он всерьез рассматривал идею о том, что может быть востребован американцами?

М. Достоверно сказать не могу, но разговор об этом был. Лично я сомневаюсь, хотя совершенно ясно, что в это время он нуждался в поддержке и искал ее… Еще я сказал ему тогда, что сейчас он должен инсценировать смерть и появиться, если сумеет, значительно позднее. Я объяснил свои слова так: если враги узнают, что вы скрылись, они начнут искать вас; станут исследовать всю поверхность земного шара, и вам негде будет укрыться – разве только в ледяной пещере на Южном полюсе. Если же они посчитают, что вы мертвы, то не станут предпринимать такие поиски… Я добавил, что скрываться ему нужно не в Германии, где его почти все знают, а где-то в тихом, укромном месте, где он сможет спокойно ждать перемен. И еще сказал, что мир не живет без перемен и что Америка и Советы не могут не столкнуться лбами.