Содержательное единство 2007-2011 - Кургинян Сергей Ервандович. Страница 121

Именно разочарованность во всех формах регулятивности – парламентской, революционной – привела к фактическому краху российского государства, скажем так, к сентябрю 1917 года. Крах был оформлен октябрьскими событиями. Когда, с одной стороны, государство рухнуло. А с другой стороны, это обрушение выявило группы, готовые сражаться за новое государство.

Но перед этим народ перепробовал все. Революцию 1905 года. Думские прения в пределах самодержавия. Переход от самодержавия к демократической (и даже советской) республике. Когда оказалось, что все эти формы ничего не решают… Ну, как принято говорить, нет ни хлеба, ни мира, ни земли… Народ отчаялся и просто отпал. Государство рухнуло. Началась иноземная (сначала немецкая, а потом и иная) оккупация.

На фоне всего этого определенная сектантская группа, страстно верящая в масштабную идею, оказавшуюся созвучной каким-то еще не потерянным народным чаяниям, сумела восстановить веру народа в то, что государство обладает хоть какой-то ценностью. Что оно способно решать проблемы. Конечно, это должно быть совсем другое государство. И проблемы оно будет решать другие и другим способом. Но дело это в целом незряшное (рис. 7).

Октябрьская революция, тем самым, стала не очередной формой регулятивности, в качестве каковой она сама себя репрезентировала. А пост-вне-регулятивностью. И это очень важно. Это не регулятивная форма #5, когда общество берется за оружие. Такая форма была применена во Франции во время Великой буржуазной революции. Спутать октябрьскую пост-вне-регулятивность с подобной регулятивностью совсем нетрудно. Но эта путаница может любого, кто хочет на что-то повлиять, увести очень далеко от существа дела.

Начав с достаточно простых вещей, я произвел некое начальное усложнение. Но я не хотел бы на нем останавливаться. Тем более что для меня усложнение здесь вовсе не самоцель (рис. 8).

Все, что меня интересует сейчас, как человека и гражданина (а не как профессионала – как профессионала меня интересует и большее, и меньшее), – это состояние субъекта. Каков этот субъект, призванный оказывать регулятивное воздействие? И есть ли он?

Перед тем, как говорить о том, что, как мне кажется, имеет прямое отношение к происходящему и должно решающим образом волновать всех собравшихся, скажу, что такое представление о субъекте всегда подрывалось двумя совершенно различными альтернативными концепциями. Одна из них – элитаризм. И другая – социоплюрализм (рис. 9).

Элитаризм ставит под сомнение легитимность регулятивной процедуры, называемой "демократия". Любой такой процедуры. С его точки зрения, сама процедура представляет собой власть количества над качеством. Хотя бы потому, что у мудреца есть бюллетень, который он может опустить в урну, и у пьяного бомжа есть такой же бюллетень, с которым он может и должен сделать то же самое. Таким образом, процедура "1 человек – 1 голос" уравнивает низкое и высокое. А поскольку низкое преобладает над высоким, то подобное уравнивание есть царство количества, то есть инволюция – нисхождение. Так скажет любой апологет элиты. При этом он не будет подрывать идею народного блага. Он будет подрывать идею, согласно которой народ как количество может поднимать и реализовывать идею своего блага. А может быть, он скажет, что в каких-то состояниях это возможно, а в каких-то – нет. В любом случае, он обязательно проблематизирует регулятивность и спросит: "А кто сказал, что этот самый субъект (народ, социум) должен и может осуществлять регулятивность, являясь носителем идеи блага, исторической миссии?"

Вопрос это в любом случае непростой.

Совсем иначе проблематизирует регулятивность сторонник социоплюрализма. Он спросит: "А кто сказал, что этот самый субъект (народ, социум) является гомогенной системой? Мы вот знаем, что есть группы, классы, интересы. Что воздействовать реально может только это. И где тут общий знаменатель?"

Дальше будет сказано (и тоже ведь не без оснований), что государство создается господствующим (эксплуататорским) классом ради осуществления господства. Что классовая борьба носит неотменяемый характер вплоть до момента, пока класс-мессия (пролетариат), возглавляемый соответствующей партией, не отменит в общемировом масштабе деление на эксплуататоров и эксплуатируемых. А вместе с этим делением и само государство.

А так как в этом случае происходит диссоциация субъекта на классы (группы, страты и так далее), то регулятивность проблематизируется постольку, поскольку нет целого, способного воздействовать на власть и называемого обществом. Есть эксплуататоры, которые манипулируют эксплуатируемыми. И все эти властно-учрежденные или иные регулятивности являются лишь формой такой манипуляции. Исключением же является только революция и ее основные средства – вооруженное восстание и всеобщая политическая забастовка.

Я не хотел бы подробнее разбирать эти, в общем-то, известные разногласия. Я просто этим коротким экскурсом хотел показать, насколько множественны и тем самым не абсолютны представления о власти, обществе и формах регулятивности.

А теперь я перехожу к основному. К тому, что, как мне кажется, должно нас всех волновать больше всего (рис. 10).

Как профессионал, я могу обсуждать очень разные вопросы. А как человек и гражданин хочу получить ответ на этот вопрос. Потому что он основной. Предположим, что мы принимаем концепцию регулятивности и считаем, что общество должно оказать воздействие на власть. Например, с помощью демократических выборных процедур. Или как-то иначе.

Но для того, чтобы оказывать такое воздействие, нужно выполнение одного решающего условия. Как я уже говорил применительно к другим темам, чтобы сделать рагу из кролика, нужен кролик. Чтобы общество регулятивно воздействовало на власть, нужно общество. Не любая совокупность людей является обществом или, иначе, социумом. Совокупность людей и даже населения целой страны может, оставаясь населением, перестать быть социумом.

Простейший и имеющий прямое отношение к нашей ситуации вариант – это диссоциация социума на разорванные и никак не связанные социальные среды. Даже не просто на богатых и бедных (хотя и социальная дифференциация влияет тут решающим образом), а на множественные, ничем не связанные между собой социальные среды. Эти среды просто могут быть лишены любых общих знаменателей. Например, причастности истории, историческим судьбам. Если нет общих героев, общих свершений, общих восторгов перед свершениями – что будет гарантировать связность социальных клочков, разорванных по всем основаниям – по доходам, критериям, ценностям, образу жизни? Почему эти клочки (в том числе и племенно-этнические) должны строить диалог с другими клочками, а все это вместе являться обществом?

Я даже не говорю, является ли это обществом. Я просто проблематизирую автоматическое обращение к данной коллизии как к коллизии отношений между властью и обществом. Даже если общество должно воздействовать на власть – оно еще должно суметь это осуществить, то есть быть обществом. А если оно им не является?

Я давно – по крайней мере, отнюдь не в связи с выборной коллизией – предложил к рассмотрению рискованные определения ("зооциум", а не "социум"), а также не менее рискованные метафоры. Например, клоака (выгребная яма)… Свалка… И так далее.

Уверяю вас, что скоро подобными определениями займутся другие и с абсолютно деструктивными целями. Иногда метафоры важнее, чем дефиниции. Но пробавляться ими бесконечно тоже нельзя. Поэтому я все же буду заниматься и тем, и другим. А, смещаясь в сторону дефиниций, буду говорить о зоне социального регресса. И о социальном регрессе как таковом. Я говорю об этом не первый год. Зона социального регресса – это регрессиум. Регрессиум не является обществом (социумом). Он является пространством, где социум подвергается инволюции, то есть десоциализации.