Содержательное единство 2007-2011 - Кургинян Сергей Ервандович. Страница 122

Еще я называл это пространство "зоной Д" (зоной деградации).

Давайте все же зафиксируем все эти разнокачественные определения (рис. 11).

Если для кого-то в этих констатациях есть хоть что-то от народофобии, то скажу, что народофобия – это народо-фобия (рис. 12).

К сожалению, это не игра слов.

Если нет народа и общества, то невозможность воздействия на власть вытекает не из разрушенной процессуальности, а из гораздо более глубоких разрушений. Из разрушений того субъекта, который, если бы он был, мог бы осуществлять процессуальность. Но он не может по причине своего отсутствия.

Во-первых, субъект – не саморазрушился. Его разрушил некий коллективный преступник, которого я еще в конце 80-х годов назвал "антиэлита". Его разрушила та же КПСС (разумеется, определенная элита КПСС), которая осуществила по отношению к нему невиданные формы информационной войны при монополии на средства массовой информации.

Его разрушил элитный конкурент КПСС – КГБ (опять же – элита КГБ), осуществляя операцию "гипер-карнавализация", то есть карнавализация без ограничений – временных, ценностных и прочих (я уже не раз подробно обсуждал эту тему в своих докладах).

Его разрушила интеллигенция (опять же элитарная, пристегнутая к своим элитным хозяевам). Она и только она виновна в том, что регулятивный процесс, начавшись, приобрел инволюционный характер. А на место революционных ценностей (справедливость, нравственность, долженствование, прогресс) были поставлены ценности инволюционные (потребление, колбаса, шмотки… та же сексуальная революция в нашем перестроечном варианте… то же растабуирование криминалитета и криминальности и так далее).

И, наконец, его разрушила чужая международная воля, рассматривавшая это разрушение как уничтожение державы-конкурента.

Я много раз говорил, что эту чужую волю можно сосредоточенно ненавидеть. Но при этом нельзя возлагать на эту волю всю политическую вину. Потому что в узко-политическом плане она права – она решила свою задачу. Она есть враг, но не предатель. Враг по определению не может быть предателем. Исторически и культурно эта злая воля виновна перед чем-то большим, нежели политика. Ибо она посягнула в угоду геополитическим и политическим интересам на нечто большее, чем эти интересы. На вектор мировой истории. На ценность истории как таковой. Но это, как говорится, отдельная песня.

Я же, осуществляя вышеизложенные констатации, еще и еще раз открещиваюсь от любых форм народофобии. Народ был разрушен, и это главное. Он был разрушен с применением беспрецедентных технологий. Разрушен в условиях, когда защита от этих технологий была демонтирована самой политической системой (монопольная власть КПСС и так далее).

Можно ли при этом считать, что народ совсем невиновен?

Если народ, отказавшийся от своей истории, совсем уводится из сферы вины, то он уводится и из всего остального. Из сферы греха, например, а значит, из сферы свободы воли. Это тогда такое святое дитя – малое, неразумное, неправосубъектное и потому ни за что не отвечающее. Но почему-то великое. Такой подход к народу мне глубоко чужд.

Мне гораздо ближе концепция греха, связанного с продажей первородства за чечевичную похлебку или с поклонением золотому тельцу. Я не абсолютизирую эту концепцию, но знаю, что она может иметь культурный и социально-восстановительный характер. Хотя бы в силу своей разумной (а вовсе не садистской) жестокости. А все эти поглаживания, причмокивания вкупе с проклятиями в адрес иноземцев и их "пятой колонны" – ни к чему не приводят. А все главное просто выводят из рассмотрения.

И, в конце концов, нам рано или поздно придется дать себе ответ на главный вопрос: "Что такое этот самый народ?"

Это субъект исторического процесса? Но тогда он представляет собой единство живых и мертвых. То единство, в котором живые связаны с мертвыми эгрегориальной связью. Но тогда эгрегор выше живых. Он больше их. И у него есть свои права. Я много раз спрашивал: если за всю российскую территорию будет заплачено 100 триллионов долларов, например, и 100 миллионов россиян получат по миллиону долларов, так сказать, "на рыло" и будут счастливы… Если эти 100 миллионов проведут референдум и примут соответствующие решения, то будут ли такие решения исторически легитимными? Нет, потому что, кроме 100 миллионов живых, есть неизмеримо большее число мертвых, и они не могут голосовать.

Закон, по которому 1 человек – 1 голос, предполагает, казалось бы, аксиоматическую вещь. Что голосовать должны живые, и только они значимы. А это не так. По крайней мере, это не аксиома. А для меня – так даже не теорема. Это очень определенный и очень небезусловный, хотя и важный, способ регуляции. И для того, чтобы он не был деструктивным, нужна масса условий.

Назовем эти условия рамками (рис. 13).

Любой специалист по управлению знает, что регулятивность может осуществляться только в определенных рамках. Я могу отладить какой-нибудь оптический прибор, только если зеркальце качается вокруг точки равновесия. А если оно сильно отклонилось от этой точки, то я должен рукой залезть в прибор и вернуть зеркальце на место. Я могу регулировать электронный прибор, управляя схемами и датчиками, но только до тех пор, пока в приборе нет короткого замыкания. А потом я должен чинить прибор.

Почему такие (а также сходные) рассуждения должны рассматриваться как подкоп под регулятивность и ненависть к демократической возможности так или иначе поставить власть под контроль общества? Я хочу поставить власть под контроль общества. Я люблю такой контроль и не люблю распоясавшуюся власть. Я считаю распоясавшуюся власть крайне опасной. Я не являюсь поклонником диктатуры ради диктатуры. Но я не могу являться и поклонником демократии ради демократии (рис. 14).

Я предлагаю заменить линейную дискуссию (является ли демократия добром или злом, является ли диктатура добром или злом) – дискуссией матричной. И установить, что и диктатура, и демократия (а также все промежуточные конструкции) могут быть и средством добра, и средством зла.

Может быть ликвидационная диктатура или диктатура распада. Может быть диктатура спасения и развития.

Может быть ликвидационная (деградационная, каннибалистская) демократия. А может быть демократия как нормальная форма регулирования восходящих процессов. И эта форма, наверное, действительно лучше других, хотя и не является безусловной.

Но все эти формы требуют наличия общества. То есть рамок и многого другого. Эти рамки и другие предпосылки социальности давно поломаны. Они поломаны жесточайшим образом. И не были восстановлены в течение последних восьми лет. Они вообще не могут быть восстановлены этими способами. Но в течение восьми лет не делалось того, что могло быть сделано даже взятыми на вооружение способами. А раз так, то не могло не происходить дальнейшее социальное обрушение. Оно, конечно, отчасти сдерживалось (хотя сдерживалось недостаточно). Но сдерживать – не значит переломить. Сдержать негатив – это значит накапливать негатив будущего. Сдержать деструктив – это значит расходовать конструктив настоящего.

Каждый по-своему видит минусы своего времени. И плюсы тоже.

Я обязан сказать правду о минусах. Но я не могу не оговорить при этом фундаментальной специфики нынешнего разговора на данную тему.

Одни говорят о плюсах путинской эпохи. Другие – о минусах.

Те, кто говорит о плюсах, не признают минусов. А те, кто говорит о минусах, не признают плюсов.

Мне это кажется не вполне честным. Мне кажется, что не ощущать разницу между путинским отпором в Чечне и Хасавюртом так же неправильно, как и признать сегодняшнюю ситуацию на Северном Кавказе сколько-нибудь приемлемой. А уж тем более стабильной и благополучной.