Исторические рассказы и анекдоты из жизни Русских Государей и замечательных людей XVIII–XIX столетий - Судникова Ирина В.. Страница 36

В 1810 году Государь пожаловал ему Андреевский орден с бриллиантовыми украшениями, ценою тысяч в тридцать. Новопожалованный кавалер, вечно нуждавшийся в деньгах, поспешил заложить этот орден в ломбард, как вдруг, вслед за тем, при дворе был назначен какой-то большой праздник, на который, разумеется, следовало непременно явиться в новой звезде. Что делать и как выпутаться из затруднений? Деньги, полученные под залог ордена, были уже истрачены, достать их скоро нельзя, а директор ломбарда был человек неумолимый и неспособный поддаться никаким красноречивым просьбам о ссуде ордена закладчику хоть на четверть часа прежде уплаты всей ссуды. Сказаться больным, лечь в постель и принимать лекарство представлялось в настоящем случае средством неловким и неудобным. Оставался один только исход: прибегнуть к царскому камердинеру, у которого хранились две бриллиантовые звезды Государя, одна из них, новенькая, стоила шестьдесят тысяч рублей. Нарышкин пустил в ход всевозможные убеждения, просьбы, любезности, обещания и после продолжительных переговоров склонил камердинера дать ему надеть новую звезду государеву, под клятвой, что она будет возвращена немедленно после праздника. Весьма довольный, Нарышкин явился в этой звезде во дворец. Случайно взглянув на орден, Император по четырем крупным бриллиантам, украшавшим углы, заметил разительное сходство с его собственною новою звездою. Несколько раз пристально всмотревшись в орден, Государь подошел к Нарышкину, отвел его в сторону и сказал:

— Вот странность, кузен, вы носите звезду точь-в-точь такую, какую я недавно получил от моего ювелира.

Смущенный Нарышкин отвечал несколькими безсодержательными и безсвязными фразами. Такое замешательство, ввиду загадочно-торжественного сходства одного орденского знака с другим, разумеется, еще сильнее возбудило в Государе подозрение, и он с явною сухостью и неудовольствием сказал Нарышкину:

— Не знаю, кузен, ошибаюсь ли я, но скажу вам прямо: полагаю, что это именно моя звезда, сходство с нею просто поразительно.

Окончательно сконфуженный и уничтоженный, обер-камергер признается тогда в своей проделке и, предавая себя вполне заслуженной каре, просит только помилования чересчур податливому царскому камердинеру. Изумленный такой неожиданной развязкой, благодушный и снисходительный Александр мгновенно смягчился. Подавив в себе чувство справедливого негодования, он милостиво отвечал кающемуся придворному:

— Успокойтесь. Поступок ваш не настолько важен, чтоб я не умел его простить. Однако ж мне самому не приходится уже употреблять этот орден, а остается подарить его вам — с условием, чтобы я вперед не подвергался подобным заимствованиям моих вещей. (3)

В 1818 году Император Александр, возвращаясь из-за границы в Россию, не имел намерения смотреть расположенные по его пути войска и потому нигде не было сделано никаких приготовлений для представления их Государю. Кавалерия стояла даже на траве. Император, усматривая из маршрута, что ему приходилось проезжать через местечко, где стояли в то время Белорусский гусарский полк и конно-артиллерийская рота, вдруг послал фельдъегеря с приказом собрать как полк, так и роту для осмотра их к его приезду. Командиром Белорусского полка был тогда храбрый полковник Ольшевский, а ротою командовал полковник Поздеев. Делать было нечего; несмотря на невыгоды столь неожиданного смотра и на бытность лошадей на траве, полк был собран, но к довершению его несчастна, во время следования к назначенному месту пошел проливной дождь, который лил в течение всего восьмиверстного перехода. Конно-артиллерийская рота же была счастливее: она пользовалась травою в самом местечке и потому вышла в строй почти перед самым приездом Государя. Сравнение обеих частей оказалось самое пагубное для Белорусского полка: жалкий вид его слишком ярко бросался в глаза ввиду роты, выехавшей, если не в щегольском, то сравнительно с гусарами — в наилучшем виде. Государь рассердился и немедленно отрешил от должности полковника Ольшевского, а полковника Поздеева назначил командиром полка. Полковник Ольшевский был одним из блистательных офицеров русской кавалерии. Он начал службу в Ахтырском полку и командовал эскадроном во время командования полком И. В. Васильчиковым и братом его, Д. В. Васильчиковым, и потому был им обоим хорошо известен по своим блистательным качествам.

По возвращении Государя в Петербург, за обедом, к которому был приглашен И. В. Васильчиков, он начал ему рассказывать о неудавшемся смотре и тут же объяснил, что назначил полковника Поздеева командиром полка. На это генерал Васильчиков осмелился выразить Его Величеству, что он очень сожалеет, что Государь лишился в полковнике Ольшевском отличного офицера.

— Но полк его был в ужасном положении, — сказал Государь.

— Тому была какая-нибудь причина. Ваше Величество, полковник же Ольшевский вполне достойный офицер.

Разговор на этом пресекся. После обеда Император подошел к Васильчикову и спросил его:

— Вы, вероятно, хорошо знаете Ольшевского, что так горячо за него заступаетесь?

— Да, Государь, знаю его давно как отличного офицера.

— Но он, верно, любит набивать свой карман?

— Государь, я смело могу сказать вам, что он так же честен, как и я.

Император после этого разговора вышел. Он велел навести справки и, удостоверившись в истине, немедленно приказал дать Ольшевскому отличный конно-егерский полк, а увидевши Васильчикова, сказал ему:

— Благодарю вас. Илларион Васильевич, что вы вашими словами дали мне средство исправить мою ошибку. (3)

Милосердие Императора Александра было безпредельно в случаях оскорбления ею особы дерзкими словами; в делах такою рода не было иной резолюции, кроме: «Простить». Только по делу казенною крестьянина Пермской губернии Мичкова, уличенною в произнесении богохульных и дерзких против Высочайшей Особы слов, последовала на заключение Государственною совета, по которому подсудимый был приговорен к наказанию плетьми сорока ударами и ссылке в Сибирь, Высочайшая Резолюция: «Быть посему, единственно в наказание за богохульные слова, прощая ею совершенно в словах, произнесенных на мой счет». (2)

Отпуская в 1812 году в действующую армию военного агента английскою правительства, генерала Вильсона, Император Александр при прощании сказал ему:

— Прошу вас объявить всем от моего имени, что я не стану вести никаких переговоров с Наполеоном, пока хоть один вооруженный француз будет оставаться в России… Лучше отращу себе бороду по пояс и буду питаться картофелем в Сибири. (2)

Известие о занятии французами Москвы было привезено в Петербург состоявшим при действующей армии полковником Мишо. Император Александр, услышав скорбную весть, сказал:

— Само Провидение требует от нас великих жертв, особенно от меня. Покоряюсь его воле. Но скажите: что говорили войска, оставляя без выстрела древнюю столицу? Не заметили ли вы упадка в их духе?

— Позволите ли мне, как солдату, говорить Вашему Величеству откровенно? — отвечал Мишо.

— Я всегда требую откровенности, но теперь прошу вас: не скрывайте от меня ничего, скажите мне чистосердечно всю истину.

— Государь, признаюсь, я оставил армию от Кутузова до последнего солдата в неописанном страхе…

— Что вы говорите! Неужели русские сокрушены несчастием?

— Нет, Государь, они только боятся, чтобы вы, по доброте вашего сердца, не заключили мира, они горят желанием сразиться и доказать вам свою преданность.

— Вы облегчили мое сердце, — сказал Государь, потрепав Мишо по плечу, — вы меня успокоили. Возвратитесь в армию, говорите моим верноподданным везде, где вы будете проезжать, что если у меня не останется ни одного солдата, я созову мое верное дворянство и добрых поселян, буду сам предводительствовать ими и подвигну все средства моей Империи. Россия представляет мне более способов, чем полагает неприятель. Но если судьбою и Промыслом Божиим предназначено роду моему не царствовать более на престоле моих предков, то, истощив все усилия, я отращу себе бороду до сих пор (при этих словах Государь указал на свою грудь) и лучше соглашусь питаться хлебом в недрах Сибири, нежели подписать стыд моего Отечества и добрых моих подданных, пожертвования коих умею ценить. Провидение испытывает нас, будем надеяться, что оно нас не оставит. Не забудьте, что я вам теперь говорю, может быть, настанет время, когда мы вспомним о том с удовольствием. Наполеон или я, я или он, — но вместе мы царствовать не можем. Я узнал его. Он более меня не обманет.