Исторические рассказы и анекдоты из жизни Русских Государей и замечательных людей XVIII–XIX столетий - Судникова Ирина В.. Страница 41

— Скажите, Илья Иванович, говорят, что вы делали много добра тем, которым трудно приблизиться к нашему доброму Государю?

— Иногда бывало, — отвечал Илья самым простодушным образом.

— Расскажите, расскажите, — сказали мы все трое в один голос.

Он говорил очень хорошо, но некоторые фразы и слова были кучерские. Будь он грамотный, какие интересные записки мог бы он написать!

— В 1805 году, — начал Илья, — под Аустерлицем было неудачное для нас и для наших союзников сражение. В кампании участвовал генерал Лошаков, незадолго перед тем женившийся на польке. После сражения он без спроса уехал к жене, которая была очень близко от наших границ, и за такой поступок главнокомандующий Кутузов отдал его под суд, а Император приказал посадить в Киевскую крепость, в каземат. После окончания войны, когда все уже успокоилось, госпожа Лошакова приехала в Петербург хлопотать о своем муже. Она, бедная, ходила ко всем министрам. Но ее нигде не принимали. Бедная генеральша скиталась по улицам, а полиция во все глаза следила за нею. Однажды какая-то старушка, встречая ее очень часто на улице и видя ее молодость и красоту, сказала ей: «Эх, матушка родная, сходите-ка вы лучше к лейб-кучеру Илье Ивановичу: он добрый человек и пожалеет вас». — Она показала дом мой, что на Фонтанке. Лошакова, выслушав старуху, отправилась ту же минуту ко мне, взошла и плачевным голосом сказала: «Милостивый государь, я генеральша Лошакова, пришла к вам просить вашего покровительства, доставьте мне свидание с Императором, чтобы я могла подать ему мою просьбу». Признаюсь вам, господа, я задумался, просил ее сесть и успокоиться, подумал и сказал: «С Богом, берусь за это дело, хотя для меня это весьма опасно. Я не иначе могу доставить вам свидание, как по моему делу, по кучерскому. Теперь слушайте меня внимательно, чтобы нам не ошибиться. Завтрашний день Император в троечных санях выезжает в Царское Село. Остановитесь вы на Адмиралтейском бульваре, против маленького подъезда Зимнего дворца, наденьте на себя что-нибудь яркое или цветное, чтоб я мог заметить вас, потому что тут народ и зеваки стоят: прохожие, как увидят, что сани государевы стоят для отъезда, то ожидают его выхода, чтобы взглянуть на Императора. Да чтоб прошение ваше о муже было готово у вас! Вы отделитесь немного от толпы, чтоб мне лучше распознать вас. Надеюсь, что Бог поможет нам».

Настало утро пасмурное, пошел снег. Надобно, господа, знать, что Император не любил останавливаться в толпе народа до того, что мы иногда объезжаем толпу. Садясь в сани. Его Величество, когда бывает в хорошем настроении, всегда изволит сказать: «Здорово, Илья!» Но тут, не поздоровавшись, сел в сани, и мы тронулись. «Ну, плохо!» — подумал я. Как только я увидел Лошакову и поравнялся с нею, я дернул правую лошадь, и она переступила постромку. Сани остановились; другой кучер, который стоял поодаль, прибежал и освободил лошадь, я же, не слезая, стоял в санях готовый. Лошакова бросилась к ногам Императора. Государь поспешно вышел из саней, поднял ее, стал с нею говорить милостиво на иностранном языке. Она подала ему прошение свое, он взял его, ласково поклонился, и мы быстро помчались. Когда мы проехали Московскую заставу, Государь сказал мне:

— Илья! Это твои штуки?

Тогда я осмелился рассказать ему все дело.

— Спасибо тебе. Я прощу Лошакова, произведу его в действительные статские советники, пошлю фельдъегеря, чтоб его освободили из Киевской крепости, но строго приказываю впредь не доводить меня до таких свиданий, — и при этом сам улыбнулся.

Тогда я снял шляпу и перекрестился.

Слава Господу Богу! Все кончилось благополучно!

На другой день генеральша пришла со слезами благодарить меня и была в восторге от нашего Императора. Она принесла гостинцев моим детям, игрушек, пряников, два ящика конфет, а на другой день уехала в Киев, чтоб встретить своего счастливого мужа, освобожденного из крепости. (1)

На Каменном острове, в оранжереях. Император Александр заметил однажды на дереве лимон необычайной величины. Он приказал принести его к себе тотчас же, как только он спадет с дерева. Разумеется, по излишнему усердию, к лимону приставили особый надзор, и наблюдение за ним перешло на ответственность караульного офицера. Нечего и говорить, что Государь ничего не знал об устройстве этого обсервационного отряда. Наконец, роковой час пробил: лимон свалился. Приносят его к караульному офицеру, который, верный долгу и присяге, спешит с ним во дворец. Было далеко за полночь, и Государь уже лег в постель, но офицер приказывает камердинеру доложить о себе. Его призывают в спальню.

— Что случилось, — спрашивает встревоженный Государь, — не пожар ли?

— Нет. Ваше Величество, — отвечал офицер. — благодаря Бога, о пожаре ничего не слыхать. А я принес вам лимон.

— Какой лимон?

— Да тот, за которым Ваше Величество повелели иметь особое строжайшее наблюдение.

Тут Государь вспомнил и понял, в чем дело. Можно судить, как Александр Павлович, отменно вежливый, но вместе с тем вспыльчивый, отблагодарил чересчур усердного офицера, который долго после того был известен между товарищами под прозвищем «лимон». (1)

Император Александр любил сохранять в своем кабинете постоянно один и тот же порядок, письменные столы его содержались в необыкновенной опрятности: на них никогда не было видно ни пылинки, ни лишнего лоскутка бумаги. Всему было свое определенное место. Государь сам вытирал тщательно каждую вещь и клал туда, где раз навсегда она была положена. На всяком из стоявших в кабинете столов и бюро лежали свернутые платки для сметания пыли с бумаг и десяток вновь очиненных перьев, которые употреблялись только однажды, а потом заменялись другими, хотя бы то было единственно для подписи имени. Поставка перьев, очиненных по руке Государя, отдавалась на откуп одному из заслуженных дворцовых служителей, получавшему за то ежегодно три тысячи рублей.

В начале своего царствования Император имел при себе довольно ловких и сметливых камердинеров (обыкновенно двух, сменявшихся между собою), но впоследствии, заметив, что они передавали содержание бумаг, оставляемых на письменном столе в царском кабинете, и уличив виновных. Государь удалил их, обезпечив будущность обоих, а затем держал при себе для услуги людей попроще, снося терпеливо их безтолковость и неловкость. Однажды, когда Александр страдал рожею на ноге, помощник лейб-медика Тарасов пришел сделать ему обычную перевязку. Государь, пересев с кресла на диван, приказал камердинеру Федорову, которого в шутку называл «Федоровичем», подвинуть к нему столик, на котором лежали бумаги и стояла чернильница с прочими письменными принадлежностями. Исполняя приказание, Федор, схватив столик, подвинул его так неловко, что опрокинул бумаги на пол и залил их чернилами.

— Ну, брат Федорович, какую ты наделал куверк-коллегию, — сказал спокойно Александр, подняв сам бумаги. — из опасения, чтоб его камердинер не испортил их еще более. (1)

В сражении при Кульме (17–18 августа 1813 года) был взят в плен известный своею жестокостью и безчеловечностью французский генерал Вандам (про которого сам Наполеон выразился однажды следующим образом: «Если б у меня было два Вандама, то одного из них я непременно повесил бы»). Представленный Императору Александру и опасаясь мщения за совершенные злодейства. Вандам сказал Государю: «Несчастье быть побежденным, но еще более — попасть в плен, при всем том, считаю себя благополучным, что нахожусь во власти и под покровительством столь великодушного победителя». Государь отвечал ему: «Не сомневайтесь в моем покровительстве. Вы будете отвезены в такое место, где ни в чем не почувствуете недостатка, кроме того, что у вас будет отнята возможность делать зло». (1)

Перед объявлением войны России, в 1812 году, Наполеон отправил послу своему при Петербургском дворе Коленкуру депешу, в которой, между прочим, писал, что «французское правительство никогда не было так склонно к миру, как в настоящее время, и что французская армия не будет усилена». Получив эту депешу, Коленкур тотчас сообщил ее лично Императору Александру. Государь, имея неоспоримые доказательства, что Наполеон деятельно готовился к войне, отвечал на уверения Коленкура: «Это противно всем полученным мною сведениям, господин посланник, но ежели вы скажете мне, что этому верите, то и я изменю мое убеждение». Такое прямое обращение к честности благородного человека победило скрытность дипломата: Коленкур встал, взял свою шляпу, почтительно поклонился Государю и ушел, не сказав ни слова. (1)