Пятый персонаж - Дэвис Робертсон. Страница 72

А вот потоптаться на старом друге, дабы снискать тем расположение друга нового, – это было очень даже в духе Боя. Когда мы поднялись на верхний этаж и прошли в самый конец коридора, где располагалась моя комната – моя старая комната, я наотрез отказывался сменить ее на более комфортабельное помещение в одном из новых корпусов, – он открыл дверь ногой, вошел первым, сам включил свет и демонстративно прошелся, восклицая:

– Все та же крысиная нора! Вот интересно, что ты будешь делать, когда тебя заставят наконец переехать? Куда ты распихаешь весь этот хлам? Господи, ну зачем тебе все эти книги? Ведь ты же ко многим из них и раз в год не притрагиваешься, это я на что хочешь поспорю.

Прежде чем усадить гостей, мне пришлось освободить кресла от книг; собственно говоря, этим и ограничивался беспорядок в моей комнате, но мне все равно стало немного неловко.

– А мне здесь нравится, – сказал Айзенгрим. – Я очень редко попадаю к себе домой, все в гостинице да в гостинице, неделями и месяцами. Весной мы отправляемся в мировое турне, снова пять лет болтаться по гостиницам. Эта комната дышит покоем, тут все говорит о работе ума. Жаль, что она не моя.

– Старина Данни не так уж и перетруждает свой ум, – улыбнулся Бой. – Сорок лет подряд вдалбливать школьникам одно и то же – это не работа, а чистый отдых, можно только позавидовать.

– Но вы упускаете из виду его многочисленные великолепные книги, – заметил Айзенгрим.

Намерения Боя были прозрачны как слеза стекольщика: унижая меня, сделать нового интересного знакомого своим в некотором роде соучастником. Увидев, что ничего из этого не получается, он резко сменил курс:

– Вы только не подумайте, что я отношусь к нашему великому ученому с недостаточным уважением. Мы с ним старые друзья, родились в одном и том же крошечном городке. Я не боюсь ошибиться, сказав, что все мозги Дептфорда – прошлые, настоящие и, безо всяких сомнений, будущие – находятся сейчас в этой комнате.

Айзенгрим расхохотался – впервые за полчаса.

– А нельзя ли и мне войти в эту достойнейшую компанию?

– Извините, – улыбнулся Бой, – но рождение в Дептфорде является непременным требованием. – Он был явно доволен, что рассмешил Айзенгрима.

– О, это-то у меня есть. Я сомневался только насчет мозгов.

– Я просмотрел вашу «Автобиографию», Лорена попросила купить. И у меня создалось впечатление, что вы родились где-то на севере Швеции.

– Магнус Айзенгрим – да, но моя первоначальная личность родом из Дептфорда. И если «Автобиография» кажется вам излишне красочной, вините не меня, а Рамзи. Это он ее написал.

– Данни! – поразился Бой. – Ты никогда мне не рассказывал!

– Да как-то все повода не было.

Признание Пола совершенно меня ошарашило; приходилось делать вывод, что он тоже включается в борьбу за главенство и готов играть по крупному.

– Но я не помню в Дептфорде никого даже отдаленно похожего на вас. Как, вы сказали, ваше настоящее имя?

– Мое настоящее имя Магнус Айзенгрим, это тот, кто я есть и кем меня знает мир. Но раньше, до того, как я понял, кто я есть, меня звали Пол Демпстер, и я отлично вас помню. Про себя я называл вас Юным Богатым Властителем.

– Так вы с Дании старые друзья?

– Да, очень старые друзья. Он был моим первым учителем магии. Заодно он научил меня кое-чему про святых, но это забылось, а магия осталась. В трюках с яйцами он был совершенно бесподобен, настоящий гуру омлета. До того как я сбежал с цирком, только он меня и учил.

– Сбежали? Знаете, мне ведь тоже очень хотелось. Думаю, об этом мечтает каждый мальчишка.

– Хорошо, когда это так и остается в мечтах. Какой там цирк – балаган, и крайне убогий. Меня заворожил Волшебник Виллар, Рамзи ему и в подметки не годился. Он прекрасно работал с картами, а по карманам шарил еще лучше. Я умолял его взять меня и был таким дурачком – возможно, мне следовало назвать себя невинным, но я не люблю этого слова, – что буквально прыгал от восторга, когда он милостиво согласился. Но очень скоро мне пришлось узнать, что у Виллара есть две небольшие слабости – морфий и мальчики. Морфий успел уже отбить у него всякую осторожность, иначе он не стал бы воровать мальчика, ведь это страшный риск. Но к тому времени, как я разобрался, что это такое – ездить с Вилларом, он уже полностью меня поработил; он сказал, что если кто-нибудь узнает, чем мы с ним занимаемся, меня непременно повесят, а ему ничего не будет, потому что он знает всех судейских. Страх приковал меня к Виллару лучше всякой цепи, я был его вещью и его домашней скотиной, но зато он учил меня волшебству. Таинства всегда покупаются ценой невинности, хотя мой случай и был особенным. Но самое поразительное, что со временем я полюбил Виллара, особенно когда морфий решительно покончил со второй его слабостью и уничтожил его как фокусника. После этого ему пришлось стать дикарем.

– Так это он был Le Solitaire des forets?

– Это еще позднее. Его первое падение было из фокусников в дикари. По сути дела дикарь – это упырь.

– Упырь? – переспросил Бой.

– Так их называют балаганщики. Этот аттракцион идет без афиш и рекламы, просто пускают втихую слух, что вон в том дальнем балагане сидит упырь, и никаких билетов, просто собирают деньги у входа, а то сразу прибегут из общества защиты животных. Упыря представляют как человека со сдвигом в обмене веществ, который вынужден питаться сырым мясом и кровью, иначе он просто не может. После того как зазывала отбарабанит устрашающую лекцию по физиологии и психологии упырей, упырю дают живую курицу; он рычит, закатывает глаза и грызет куриную шею, пока голова не отвалится, затем он лакает бьющую фонтаном кровь. Не самая приятная жизнь, и зубы поломать можно, но если у тебя нет другого способа заработать на морфий, а без морфия у тебя жуткая ломка, тут и спрашивать не приходится, пойдешь ты в упыри или нет. Но работать упыря, на это тоже нужны деньги, ведь тебе каждый раз нужна живая птица, а даже самый старый жилистый петух хоть чего-то да стоит. Под конец своей упырской карьеры Виллар работал на чем помягче, сумею я наловить ужей, так на ужах, не сумею – на червяках. Лохам это нравилось, в кои то веки они видели перед собой существо мерзее самих себя. Потом начались неприятности с полицией, и я решил, что лучше нам перебраться за границу. К тому моменту, как вы, Рамзи, наткнулись на нас в Тироле, мы уже долго мотались по Европе; Виллар совсем ослабел и годился только на одну роль – Le Solitaire des forets. Он уже не совсем понимал, что с ним и где он находится. Видите, мистер Стонтон, что это такое – убежать с цирком.

– А почему вы его не бросили, когда он опустился до упырства?

– Вы хотите честный ответ? Хорошо, я скажу. Из верности. Упырство, пакости с мальчиками – все это вызывало у меня омерзение, и все же я оставался верен Виллару. Думаю, это была верность его кошмарной, неодолимой человечьей потребности. А что тут удивительного? Люди сплошь и рядом возлагают на себя какие-то непостижимые, за гранью здравого смысла, обязательства и не могут вырваться из их плена. Вот, скажем, преданность Рамзи моей матери. Он взвалил на себя это бремя и нес до конца, несмотря на все неудобства и немалые, надо думать, расходы. Скорее всего это любовь. А я не смог ее полюбить – потому что фактически не был с ней знаком. Я был знаком с женщиной, совсем не похожей на всех других матерей, с женщиной, которой люди вроде вас, мистер Стонтон, кричали на улице: «Блядя!»

– Послушайте, – сказал Бой, – я ничего такого не помню. Вы точно уверены?

– Абсолютно точно. Разве могу я забыть, какая она была и как называли ее люди? А все потому, что это я своим рождением сделал ее такой. Мой отец счел себя обязанным посвятить меня в это обстоятельство, чтобы я всеми силами старался загладить свою перед ней вину. Роды лишили ее разума, такое случалось, да и сейчас, наверное, случается. Отец хотел, чтобы я почувствовал свою вину, он истово верил, что вина – непревзойденное воспитательное средство. А я был слишком мал и не мог ее выдержать. Сейчас я просто не способен чувствовать вину. Зато я могу в любой момент наново прочувствовать, что это такое – быть ребенком женщины, которую все поливают грязью, – все, не исключая и вас, Юный Богатый Властитель. Но все это в прошлом, я уверен, что за прошедшие годы вы успели освоить культурное произношение. Губернатор, говорящий «блядя», смотрелся бы несколько странно, или вам так не кажется?