Пятый персонаж - Дэвис Робертсон. Страница 74

– Ты просто хочешь меня достать. Ты хочешь унизить меня перед этим человеком, я вижу, вы с ним давно уже в сговоре, хотя ты ни разу не говорил мне ни о нем, ни о его несчастной мамаше, – мне, твоему лучшему другу, твоему покровителю, единственному, кто защищал тебя от твоей же собственной некомпетентности! Ладно, раз уж мы решили говорить друг другу всю неприятную правду, пусть он послушает и это: ты меня ненавидишь, ненавидишь из-за того, что Леола предпочла не тебя, а меня. Да, меня! И не потому, что ты потерял ногу и был такой страшный. Просто меня она любила, а тебя нет.

Бой наступил Данстэблу Рамзи на старую мозоль, а тот всегда был несдержан на язык.

– Знаешь, царь Кандавл, – сказал я, – я давно заметил, что все мы получаем тех женщин, каких заслуживаем, а тот, кто ест сладкое перед завтраком, к обеду теряет аппетит.

– Джентльмены, – заговорил долго молчавший Айзенгрим, – все это крайне интересно, но воскресенье – единственный день, когда я могу лечь спать пораньше. Поэтому мне придется вас покинуть.

– Я тоже пойду, – сказал Бой, – позвольте мне вас подвезти.

Было совершенно ясно, чем вызвана такая предупредительность: оставшись с Айзенгримом один на один, он сможет спокойно поливать меня грязью.

– Благодарю вас, мистер Стонтон, – кивнул Айзенгрим. – То, что рассказал нам Рамзи, делает вас моим должником – за восемьдесят дней в раю, не говоря уж о мелочах этой жизни. Если вы подбросите меня к гостинице, будем считать, что мы квиты.

Я взял со стола ларец с прахом Мэри Демпстер:

– Пол, а вы не хотите взять это с собой?

– Нет, Рамзи, спасибо. У меня есть все, что мне нужно.

Странное замечание, однако тогда, в эмоциональном напряжении, я не стал особенно в него вдумываться. И только утром, после того как стало известно о смерти Боя, я заметил пропажу камня.

8

Боя похоронили только в четверг – странный характер его смерти повлек полицейское расследование, а потом еще Дениза все откладывала и откладывала похороны, пытаясь придать им если не государственный, то хотя бы почти государственный характер. В субботу вечером Айзенгрим давал в Торонто последнее представление своего, как это теперь называлось, «Суаре иллюзий», и я счел себя обязанным присутствовать. Большую часть времени я провел за кулисами в обществе Лизл, а когда началась «Медная голова Роджера Бэкона», пошел в служебную ложу, чуть раздвинул половинки занавеса и начал смотреть – не столько даже на сцену, сколько на людей, заполнивших зал нашего прекрасного Театра королевы Александры.

Собирание и угадывание запечатанных предметов прошло без сучка без задоринки; на лицах зрителей отражалась обычная смесь удовольствия, удивления и – и это самое интересное – страстного желания быть обманутыми с некоторой долей обиды за обман. Но когда Айзенгрим объявил, что сейчас Голова проречет личные послания троим людям из зала, с галерки кто-то крикнул:

– Кто убил Боя Стонтона?

Зал загудел, как потревоженный улей, и тут же стих; Голова озарилась изнутри таинственным светом, раздвинула губы и заговорила странным, то ли мужским, то ли женским голосом – голосом Лизл:

– Его убили те же, что и всегда, персонажи жизненной драмы: во-первых, он сам, а еще – женщина, которую он знал, женщина, которой он не знал, мужчина, исполнивший самое заветное его желание, и неизбежный пятый, хранитель его совести и хранитель камня.

Вы помните, что потом началось. Дениза приняла слова о «женщине, которую он знал», на свой счет и устроила страшный скандал. Она и ее влиятельные друзья привлекли к делу полицию, но Айзенгрим и его «Суаре иллюзий» уже улетели в Копенгаген, а полицейские объяснили разъяренной Денизе, что все это как-то туманно и неосязаемо и состава преступления не видно, хотя случай, конечно же, возмутительный, в этом Вы совершенно правы. Но я ничего этого не знал, потому что прямо тогда, в той самой ложе, меня свалил инфаркт. Очнулся я уже в больнице; врачи сказали, что меня доставила к ним некая иностранная леди.

Когда я достаточно окреп, чтобы читать, мне дали письмо, а вернее, к моему полному ужасу, открытку, где говорилось следующее:

А больше, директор, мне нечего Вам рассказать.

Санкт-Галлен, 1970