Синее платье - Дёрри Дорис. Страница 10

Флориан, вспоминает она. Какое у него молодое, печальное лицо, словно мордочка таксы. Флориан и его синее платье. Он готов отдать правую руку, лишь бы в его жизни снова появилось немножко любви и этой повседневной суеты. Он знает, чего хочет. А она никак не поймет, не определится. Бабетта ненавидит себя за это вечное шатание из стороны в сторону – она кажется себе моряком на палубе корабля в открытом море, который ходит развинченной, разнузданной походкой, как будто все время штормит. Ей легко представить, как она слоняется таким образом по их общей с Томасом квартире, натыкаясь на стены, чтобы только не упасть. Со временем она привыкнет к такой походке. К этим движениям. И когда снова причалит к берегу, он будет плясать у нее под ногами, ненадежный, как вода. Одно она знает точно – что бы ни случилось дальше, она, наконец, покинет материк своего вдовьего траура!

– Может, нам съехаться?

Ладони Томаса на столе начинают судорожно трепыхаться, как рыбы, выброшенные на берег.

– Ну, – тянет он, – не знаю.

– И я не знаю.

Он кривовато улыбается.

– Трудновато со мной, да?

Она улыбается ему в ответ и кивает. Не шевелясь, сидят они за столом. Стоит им произнести хоть слово, и призраки прошлого, вынырнув из тьмы, присядут к ним за столик. Привидения начнут болтать без умолку, они раздавят и Бабетту, и Томаса, припрут к стене.

Поэтому они молча доедают, платят и уходят.

Томас провожает ее домой. Ночевать он не останется, это понятно. Они быстро целуют друг друга в щеку, он вежливо ждет, когда она исчезнет в доме, а потом бежит.

Он минует собственный дом, прибегает на кладбище и там нарезает круги. Лодыжка все еще ноет, ботинки не те на ногах… Наплевать. Главное – избавиться, убежать от этих минут счастья, которые давят на него, сжимают ему горло, не дают дышать. Он бегает, пока чувства совсем не притупляются, и тогда только отправляется домой.

А Бабетта лежит одна в кровати и смотрит, как проезжающие мимо автомобили отбрасывают блики на потолок ее комнаты. Она не может унять свои бурлящие, беспорядочные чувства. На балконе слышен шелест. Шорох крыльев. Воркование. Она зажимает уши ладонями.

* * *

Лишь неделю спустя Флориан возвращает ей синее платье.

– Спасибо, больше оно мне не понадобится. – Он извиняется и отказывается зайти.

– Дефиле в память о вашем друге вы уже устроили?

Он мотает головой.

– Нет, не получается. – И смотрит в пол. Носком ботинка чертит круги на земле.

Бабетта рассматривает его склоненную голову, густые волосы.

– Я не смог, – тихо поясняет он.

Бабетта держит платье в шуршащем пакете на руках, как ребенка. Ей страшно опять остаться одной. Вообще-то в одиночестве нет ничего плохого, если только его не прерывает некто, кто приходит, а потом опять исчезает.

– Слушайте, а давайте-ка я быстренько приготовлю макароны по-флотски. – Флориан поднимает голову. – Набьем животы до отказа, чтобы не продохнуть было. А, как думаете?

– Уговорили, – устало соглашается он.

Молча двигаются они по ее тесной кухне, ни разу даже не задев друг друга локтем. Флориан моет салат и давит чеснок. Плавными движениями передают они друг другу нож, доску, миску. Бабетта изумляется: с этим совершенно чужим молодым человеком ей так легко, а с Томасом – как на состязаниях по тяжелой атлетике: каждый мускул дрожит от напряжения, каждое движение дается с трудом. Почему так?

– Секс – вот источник всех бед. – Флориан выгребает из миски остатки макарон. – Из-за него все летит к черту. Это самое идиотское изобретение на планете. Без него жизнь бы наладилась мгновенно и стала безмятежной и прекрасной. – Оба смеются. – Я бы сейчас рыгнул.

– Давай.

Они рыгают и смеются громче.

– Он принимает виагру. Меня это оскорбляет, – жалуется хозяйка.

– А если бы у него вообще ни разу не встал, представляешь, как тебе тогда было бы обидно, – утешает гость.

– Сколько же напридумывали таблеток… Для любви, от любви – на все случаи жизни!

– Я принимаю гомеопатию с тех пор, как Альфред умер. – Флориан сгребает крошки на столе в одну кучку. – От этой дряни, конечно, самочувствие ни к черту, голова гудит, секс вообще не интересует. Но, с другой стороны, без таблеток уж и не знаю, как бы я дальше…

– А почему бы просто не наложить на себя руки? Что сложного? Что дурного? В конце концов все упирается в способ, – откликается Бабетта.

– Ничего достойного в голову не приходит, – жалуется гость.

– Да уж, – соглашается хозяйка. – Повесишься – язык вывалится, уродство редкостное. Выпрыгнешь из окна – будешь валятся в разодранном свитере, со съехавшим бюстгальтером. Еще и в газете в таком виде поместят. Ничего привлекательного.

Оба вздыхают.

– Я больше ни с кем об этом поговорить не могу, – ухмыляется он, – никто не выносит таких разговоров.

– Точно, не выносит, – соглашается она. – Спасибо синему платью, оно нас и познакомило.

– Вот видишь, – торжествует Флориан, – оно и впрямь изменило твою жизнь!

– Ну да, только не совсем так, как я себе представляла. – Бабетта опускает голову на руки и скользит взглядом по заляпанному столу.

– Надень его, – приказывает Флориан таким тоном, каким мужчины обычно говорят «раздевайся».

Синее платье падает на нее, как кусочек неба. Медленно и с достоинством, как по подиуму, прохаживается она перед Флорианом.

Он следит за ней горящими глазами.

– Повернись-ка.

Она поворачивается один раз медленно, потом быстрее, еще быстрее. Он встает, подходит, берет за руку и танцует с ней пару кругов.

– Вот, смотри, – он приподнимает ее руку и указывает на пройму рукава. – Альфред всегда следил, чтобы вырез был не слишком глубоким и не слишком узким. Если бы он вырезал побольше, здесь на предплечье образовалась бы уродливая складка. А если рукава врезаются под мышками, остаются пятна от пота, что может быть ужаснее?

Они лежат на диване и пьют вино, пиво, чинзано и домашний ром, все подряд. Бабетта залезает в ящик, где у нее хранятся чулки и носки. Там на самом дне в конверте осталось еще немного травки. Но это не помогает. Их память снова по бесконечной спирали устремляется в прошлое.

– Все наши слабости он хотел прикрыть платьями, – вспоминает Флориан, – закутать в ткань все мерзости человеческие. Но меня всегда удивляло: ему самому ничто в жизни не было противно или мерзко. Удивительно, правда? Мне легко было за ним ухаживать, любую немощь своего тела он воспринимал спокойно, мол, со всеми такое бывает – у каждого автомобиля рано или поздно летит аккумулятор или еще что-нибудь, когда-нибудь ломается любой пылесос, и ты лишь понимаешь, качая головой, что все, отслужил он свой век, что ж тут поделать. Так же и любое тело однажды приходится отправлять на свалку.

Флориан прижимает к себе подушку, словно у него болит живот. Стонет. Бабетта смотрит на него холодно. Его ад приятнее, чем ее, она уверена.

– Я бы предпочла ухаживать за Фрицем всю оставшуюся жизнь, нежели вот так внезапно остаться вдовой.

– Откуда тебе знать? Ты ничего об этом не знаешь.

– Не знаю. Но и ты не знаешь, что я чувствую. Ты не знаешь, как мгновенно все может измениться. Как от удара грома. Как будто кто-то зло подшутил над тобой. А новая жизнь похожа на страшный сон, от которого нет сил проснуться.

Мы хотели встретить Новый год где-нибудь подальше от дома. Далеко-далеко. Там, где никогда еще не были. Идея, кажется, была моя, точно не помню. Если и вправду моя, не знаю, как мне это вынести.

– Назови какое-нибудь место, – требовал Фриц.

Мы сидели в гостиной. Дождь шел, по телевизору крутили какую-то пошлятину, и мне страсть как хотелось ее посмотреть.

– Бали! – выпалила я, лишь бы он отстал. С чего мне пришло в голову это словечко, сама не пойму. Может, понравилось просто, как оно звучит? Да, наверное, так и было.

– Бали, – повторил Фриц и замолчал.

Мы сели рядом и уставились в телевизор, как всегда. При этом нас снова смутно кольнула совесть: сидим, в телик пялимся, а жизнь мимо проходит.