Синее платье - Дёрри Дорис. Страница 8

Но это было сказано гораздо позже, потому что Томас оказался робким и стеснительным. Бабетту это жутко злило. Как голодная тигрица, металась она по квартире и клялась никогда, никогда больше о себе ему не напоминать и на кладбище не появляться. Пусть знает!

Один день она и вправду выдержала. А назавтра нашла на скамейке записку: «Куда ты подевалась? Я беспокоюсь».

Звонили они друг другу редко, будто боялись растратить чувства.

При следующей встрече Бабетте показалось, что Томас стоит перед ней, как перед столом, накрытым для фуршета, и никак не может выбрать, что бы такое съесть. Может, ограничиться закуской? А потом сразу десерт? Или все-таки попробовать жаркое? Ой, нет, он уже был женат, что-то страшновато.

А я? Это мне бояться надо, а не тебе, думала она.

– У тебя в жизни состоялась настоящая любовь, – сказал Томас, держа ее при этом за руку, словно у него для Бабетты плохие новости.

Состоялась любовь? Он не выпускал ее руки.

– Смерть, разумеется, страшна, – с нажимом произнес он, – потеря велика и ужасна, но я говорю о другом. Мне знакомы ощущения комнатного цветка, который по непостижимым причинам перестали поливать.

– Ты говоришь о своем браке? – недоверчиво переспрашивает Бабетта.

– Ну да.

– А почему ты больше не поливал этот цветок? Надоело? Стали нравиться другие растения? Потерял инструкцию по уходу? Или цветы у тебя всегда вянут?

Томас смущенно улыбнулся.

– Да, наверное, это вернее всего – не растут мои цветы, и любовь тоже вянет.

Больше Бабетта ничего от него не добилась. О своей бывшей жене он говорить избегал. Имени ее не называл, внешности не описывал. Так и осталась эта женщина без лица и без имени. В прошлом Томаса словно зияла черная дыра, и оно его удивительно мало интересовало. Бабетте, которой хотелось узнать его лучше, оставалось только прикасаться к нему, обнимать его. Но он не давал себя даже толком поцеловать. Чмок-чмок, и все – он выпроваживал ее за дверь или отвозил домой.

Он держал дистанцию, а ее тело сходило с ума. В конце концов она купила кроссовки. Продавщица поведала ей, что все принесла в жертву пробежкам по утрам.

– Когда бежишь, все остальное уже не имеет никакого значения, – убежденно заявила она, – это потрясающе!

– Ясно, – с сомнением ответила Бабетта и стала бегать по утрам на кладбище, пытаясь усмирить свое тело. До чего же обидно: она ведь, в сущности, ничем не отличается от этих маргариток, неистово прущих из земли к солнцу, или от этих деревьев, на которых взрываются одна за другой набухшие почки. Как она теперь понимала каждую из этих почек, любой рвущийся наружу сорняк!

Она накупила обтягивающих красных топов и маек с глубоким вырезом, коротких юбок, черные в сеточку чулки, туфли на высоких каблуках – Томаса ничто не впечатляло.

Она спрашивает его напрямик: в чем дело? Им уже давно не пятнадцать лет. Да и в пятнадцать все происходит гораздо быстрее, чем у них сейчас!

Он ерошит свои белокурые патлы и смущенно глядит в пол.

– Прости, я не хотел, чтобы тебе со мной было тяжело, просто не хочу все портить.

– Но можно же хотя бы выяснить, подходим ли мы вообще друг другу, – настаивает она. – Нет так нет. – На самом деле она просто не хочет терять времени.

Томас медленно качает головой: мол, ладно, он об этом подумает.

Бабетта смотрит на него пристально и недоверчиво. Чем ближе она его узнает, тем больше он становится похож на испуганного подростка. Видать, изрядно достал его этот несчастный засохший комнатный цветок, этот бывший брак.

Что я в нем нашла? Чем он вообще так мне симпатичен? Встреть я его на улице, может быть, и вовсе не заметила бы, не взглянула, не обернулась. Кто знает?

Она стала готовить ему ужины. Он обычно приходил из больницы поздно вечером, бледный, осунувшийся от усталости, руки, присыпанные тальком, пахли операционными перчатками. Бабетта сидела у него на кухне и ждала. В первые же дни она проверила все его полки, все шкафы, все выдвижные ящики. Ни единой фотографии. Ни одного намека на то, что у него было. Чудно, конечно, хотя успокаивает: не придется ни с кем сражаться. Тени его прошлого затаились где-то во мраке, их не видно.

В ванной, в шкафчике над раковиной, совсем у стенки, за склянками с эхиноцином, аспирином и легким снотворным, она обнаружила упаковку виагры. Пачка была вскрыта, не хватало только одной таблетки. Какой срок годности? Так, пачка старая, лежит здесь давно. Интересно, что бы это значило? Имеет ли вообще смысл продолжать так стараться добиваться близости?

Иногда, когда Томас задерживался надолго, Бабетта, не раздеваясь, ложилась прикорнуть у него на кровати. Порой ей снился Фриц. И всегда только в кошмарах. Ни разу не привиделся он ей в золотом сиянии, ни разу не обратился к ней с добрыми словами, не сообщил, что он там где-то счастлив. Вместо этого, покрытый страшными ожогами, он метался по их прежней квартире и кричал, что не хочет умирать. Или не желал ложиться в гроб, сопротивлялся, в отчаянии отбивался от мрачных мужчин в черных саронгах 4, а они совместными усилиями втискивали его обратно и, навалившись сверху, заколачивали крышку. Бабетта в оцепенении стояла в углу и смотрела. Сделать она ничего не могла. Ее бросало в жар, тошнило, из горла рвались слова: «Ну, что же, может, не стоит больше биться? Не надо сопротивляться, прими уж, что тебе суждено, и упокойся с миром!»

Томас разбудил ее. После очередного кошмара она долго приходила в себя и не сразу заметила, что он голый. Плохо соображая и все еще замирая от тупой боли в груди, Бабетта тоже стала раздеваться. На ней было синее платье. Томас бросил его на пол. Она никак не могла понять, где же, в сущности, пребывает – с Фрицем в кошмарном сне, с Томасом в постели или на полу в синем платье? И не отводила глаз от платья – страшилась встретиться взглядом с Фрицем. А вдруг он стоит здесь и смотрит, как она занимается любовью с другим мужчиной?

Все произошло совсем не так, как она себе представляла. Она не почувствовала единения с Томасом, хотя он старался, кажется, изо всех сил.

– Спасибо, – шепнула она.

– Да что ты, – отвечал он.

Она расплакалась в подушку. Он с беспокойством вытер слезы у нее со щеки, она замотала головой:

– Все в порядке, правда, все хорошо. – Она снова среди живых, и возвращаться оказалось труднее, чем она думала.

Глубокой ночью Бабетта потихоньку проскользнула в ванную и заглянула в шкафчик. Он даже больше не стал прятать упаковку. В ней не хватало уже двух таблеток.

Так, разберемся, что же она чувствует? Ей обидно? Она оскорблена? Ясно одно: ее неземного женского сияния, ее восхитительной индивидуальности, ее чулок в сеточку и синего платья – всего этого оказалось недостаточно, чтобы его соблазнить! Она продиралась сквозь свои смятенные чувства, как сквозь мебель, наваленную кучей в тесной комнатушке, и в своем смятении обвиняла, конечно, Томаса.

Он принимает виагру, иначе жизнь для него останавливается.

– Не понимаю, – откликается Флориан.

– Ну, – Бабетта наливает ему еще чаю. – Видите ли, речь идет, в конце концов, только о сексе, всего лишь о сексе. Неважно, как и сколько времени к этому шло, хоть всю жизнь, все равно в итоге все сосредоточено только на сексе. Ну, мне кажется, вы должны бы это понимать…

– Почему вы так решили?

– Ну, как же, ведь у гомосексуалистов секс и есть самое важное, разве нет?

– Если нет любви, то да. – И Флориан вытирает пот со лба, он вспотел от чая.

– Если нет любви, – повторяет она.

Молчание. Синее платье слегка покачивается на сквозняке – из балконной двери тянет.

– В платье зашиты несколько полосок чешской газеты, вы об этом знаете? – подает голос Флориан. – Его шили в Чехии. Материя все время рвалась, и Альфреду пришло в голову проложить швы газетной бумагой.

Бабетта поднимается как по команде и щупает швы на платье. Ногтем она выковыривает маленький кусочек газетной бумаги.