Смерть дикаря - дю Террайль Понсон. Страница 3

— Ты очень мил.

— Ах, милейший, — заметил Роллан с энтузиазмом, — какая это женщина, какой ангел, вчера она ездила к сестре и хотя боялась, что ее муж успеет воротиться, а все-таки заехала ко мне…

В эту минуту позвонили.

— Что, если это сам граф Артов, — подумал Октав. Но его предположение не оправдалось.

Камердинер подал Роллану на подносе письмо.

— От нее! — заметил Роллан вполголоса и, взяв письмо, распечатал его и прочел:

— О-го, нет ли каких-нибудь новостей? — подумал Роллан.

Письмо, разумеется, было без подписи. Роллан, как самый отвратительный фат, подал его Октаву.

— Честное слово, — проговорил Октав, — я охотно отдал бы мисс Элен — мою ирландскую кобылу — за то, чтобы быть завтра вечером у графа Артова. Мне, по правде сказать, очень любопытно знать, как ты будешь вести себя там.

Раздался еще звонок, и камердинер вошел снова с другим письмом.

Оно было запечатано печатью с гербом графа Артова и написано рукою Баккара.

— Какая, право, досада, — заметил опять Октав, — что я не знаком с графом… мне так хочется посмотреть.

Ровно в девять часов вечера виконт д'Асмолль и маркиз де Шамери выехали из Вернэльской улицы в отель графа Артова.

— Откровенно говоря, милый Альберт, —сказал Фабьен дорогою, —если бы я не боялся возбудить подозрения бедного графа, я ни за что бы не поехал к нему и, конечно бы, сослался на мигрень нашей дорогой Бланш.

— Отчего это? — спросил наивно Рокамболь.

— Да очень просто — ехать к графу для меня теперь истинное наказание, а целовать руку его жены — одно постыдное лицемерие.

— Следовательно, по-твоему, не следует никуда и ездить?

— О, ты и не думаешь, как я глубоко верил раскаянию этой женщины, как веровал в нее, как чтил эту высокую добродетель, отделившуюся от грязи, как отделяется алмаз от углерода, и что же, через десять минут мне придется стать с ней лицом к лицу и смотреть на ее раскаявшееся лицо и при этом думать: «Эта женщина — воплощенная ложь!»

— Граф — человек безукоризненный во всех отношениях, — проговорил Рокамболь, — и его жена, вероятно, сумасшедшая, если не любит его…

— И предпочла ему этого болвана де Клэ! — добавил Фабьен с горечью.

Карета остановилась у подъезда. Лакей в графской ливрее с гербами поспешно отворил дверцу кареты и откинул подножку.

Молодые люди поднялись по парадной лестнице и вошли в гостиную.

Эта огромная комната с темными обоями и темными картинами испанской и фламандской школ освещалась только двумя лампами под матовыми шарами, которые стояли на камине. Эти лампы вместе с двумя свечами, горевшими на пианино, распространяли в этой комнате какой-то таинственный полусвет. По простой ли случайности или так было подстроено — но освещение это не позволяло Фабьену и Роллану де Клэ приметить маленькой разницы в лице мнимой и настоящей графини Артовой.

Когда виконт д'Асмолль и Рокамболь вошли к графине, то она сидела около рабочего столика в обществе семи или восьми персон.

Баккара рассказывала герцогу де Шато-Мальи про некоторые особенности русской жизни.

Граф Артов сидел на диване и разговаривал вполголоса с одним из гостей.

Он поспешно встал, услышав доклад о виконте д'Асмолле и маркизе де Шамери, и пошел им навстречу.

— А, милости просим, дорогой Фабьен! — сказал он виконту. — Графиня уже думала, что вы нас забыли и не приедете, а ей очень хочется видеть вас…

— Графиня слишком любезна, — заметил Фабьен и, подойдя к Баккара, поцеловал ей руку.

— Любезный виконт, — сказала она, — вы, как видно, сделали очень много хорошего с прошлого года.

— Я женился, позвольте представить вам моего шурина маркиза де Шамери.

Несмотря на свое обычное хладнокровие и самообладание, Рокамболь слегка вздрогнул; он невольно боялся встретиться со взглядом графини. Но он стоял в тени и к тому же великолепно изменил свою наружность и голос.

Баккара взглянула на него совершенно равнодушно, поклонилась и повернулась к двери, откуда входило совершенно новое лицо.

При виде его, при его имени Фабьен содрогнулся — это был Роллан де Клэ.

Он вошел проворной непринужденной поступью и поклонился графине.

Граф пожал ему руку и тихо сказал:

— Здравствуйте, мой противник в картах, вы очень любезны, что пожаловали к нам.

Роллан взглянул на графа, и ему показалось, что взор его был холоден, как клинок шпаги, и несмотря на то, что он был храбр, ему вдруг сделалось страшно, и его тайный страх укрепил в нем решимость согласоваться с секретными наставлениями полученного утром письма. Он поклонился графине и, сказав ей какой-то уже давно избитый комплимент, отошел в сторону.

— Эта женщина обладает редкою и наглою смелостью! — подумал Фабьен.

— Я трепещу, — шепнул ему на ухо Рокамболь, — чтобы Роллан не наделал каких-нибудь глупостей!

В десять часов подали чай, и разговор сделался общим. Роллан смотрел украдкою на графиню и думал:

— Удивительно, она еще никогда не была так прекрасна, она прекраснее, моложе и гораздо изящнее в обращении, чем была вчера. И если подумать, что все это делается единственно для меня!..

Заговорили о путешествиях.

Графиня была очень весела: она рассказала про свое пребывание в Гейдельберге, несчастное приключение на водах Неккара и героизм Роллана, бросившегося в воду спасать ее.

Во время этого рассказа Роллан слегка покраснел и смутился под холодным взглядом графа… Но граф знал, что он писал любовные письма к его жене, и, следовательно, мог приписать этой причине его смущение. Впрочем, Роллан безукоризненно соблюдал приличие и сдержанность: он не подходил близко к графине, не старался сесть около нее и даже целых два часа терпеливо играл в вист.

В полночь Фабьен, сидевший почти все время как на иголках, стал собираться домой. Он подошел к Роллану и шепнул ему:

— Пойдем, умоляю тебя, ради нашей дружбы. Роллан, не возражая, встал с места и взялся за шляпу. За исключением двух английских офицеров, все гости уже разъехались, оставались также Рокамболь, Роллан и Фабьен.

Между тем как граф прощался с гостями, Роллан поцеловал руку графини и шепнул ей:

— Видите, графиня, я в точности исполнил ваше приказание.

Затем он поклонился и ушел, оставив Баккара в недоумении: что он хотел ей этим сказать и какие могла она отдавать ему приказания.

Она тщетно старалась объяснить себе эти слова, когда ей, наконец, пришло в голову, что Роллан, не отказываясь от роли вздыхателя, хотел, вероятно, намекнуть ей, что догадывается, по каким причинам она не приняла его в Гейдельберге, и таким образом приписывал рыцарскую заслугу своей сдержанности.