Стриптиз (СИ) - Бирюк В.. Страница 52

Человек жил годами — как зверь лесной. На всякий шорох оглядывался. Последние годы — одной милостью боярина.

Каждый день — как последний. Дожил до вечера — «Господь попустил», утром проснулся — «Богородица смилостивилась». Ни кола, ни двора.

А тут попал ко мне. Где каждого — всякого! — моют-бреют, кормят-одевают. Где: «что было — то сплыло, что будет — сам сделаешь». Где за кусок хлеба соседу хрип рвать не надобно — Воевода корм даёт. Где кафтан парчовый даже и спереть — чисто «лихость показать». Ни продать, ни, тем более, носить…

Понятно, что сотоварищи косятся — злодея по ухваткам видать. Но тут через одного — люди с… с историей. Бригадир взглядом смерил:

— Руки-ноги целые? Мозгой за пни не цепляешь? Вот топор — вон делянка. Валяй.

Валяет. На валке леса работают бригадой. Двое — пилят, двое подсекают да обрубают. Мужик здоровый, не ленивый. Привычка в главарях ходить — есть, навык… «привести к общему знаменателю» — имеется.

Ему на «пьедестал лезть», всех под себя гнуть — не интересно. Что он, подросток прыщеватый, чтобы «вятшизм» свой доказывать? Ему бы потихоньку-полегоньку… пересидеть, не маячить…

Во всяком артельном деле сам собой прорезается «авторитет». Кому-то надо сказать:

— Тут — ты слева… пилу сильнее тащи… теперь — вон та сосна…

Один молчит и делает. Другой — тоже делает, но не молчит. Советует, подсказывает, командует… «Тянет на себя одеяло». Если «не молчит» по делу — к нему начинают прислушиваться.

Не всем такое нравится.

— Почему его слушают, а не меня?!

Возникают конфликты. Их… решают. Кто как умеет. Одному набил втихаря морду — остальные сами поняли, начали шустрее суетиться. Бригада — норму даёт, начальство — присматривается:

— Э, да ты ещё и грамотный?! Будешь десятским.

Карьеру у меня — быстро делают. В нормальной артели в головники выбиться — десятилетия. Обычай такой:

— Твой батя в головниках ходил, твой дед хаживал. Теперь и ты в возраст вошёл. Вон — в бороде седина видна. Прими на себя крест тяжкий — за артель в ответе быть.

Я не против традиций. Но у меня нет столько лет. До «седины в бороде».

Тут Урюпа понимает, что если вести себя минимально прилично: хорошо работать и не убивать по дури всякую не понравившуюся морду, то он уже не «голодный волк в зимнем лесу» с рывком-прыжком на каждое поскрипывание, а уважаемый авторитетный человек. Разговаривают с ним «по вежеству», норовят «-ста» добавить, благодарят за всякую мелочь от души, а не со страхом в глазах — как бы убежать побыстрее.

Уважают. За дело, а не за страх.

И начинается в душе «дикого лесного зверя»… томление. А вокруг идёт трёп. О том, как здоровски скоро будет.

— Вот зима кончится — выпрошу у Воеводы подворье в этом селище. Места тутошние мне глянулись. Бабу свою привезу, детишек.

— Да твоя-то нынче на городе с половиков пыль выколачивает. Под всяким встречным-поперечным.

— Не. Моя не такая. А хоть бы и так? Всё едино — надо восемь детей в избу ввести. А у меня только двое покудова.

— Воевода-то избу даст. Дык ведь и отдавать придётся. Пупок не развяжется?

— А ты прикинь. Сколько дадено, сколь отдать надобно.

Зовут этого Урюпу — грамотный же. Считают. До крика. Как ни крути, а получается, что у Воеводы — куда как выгоднее, чем у того же Радила, к примеру.

Почему? — У меня централизованное обеспечение, индустриальное производство, воинские победы да иные хитрости с прибылями. Вон, с пол-мордвы коров пригнано. Но добивает спорщиков реза — процент по кредиту. Ну нет же такого нигде! В Святом Писании сказано — пятая часть, пятина. А у Воеводы — десятина!

У Вершигоры есть эпизод.

Партизанское соединение совершает рейд на Западную Украину. Дорогой принимают к себе местных. К комиссару приходит один из таких «новиков». С доносом на боевых товарищей.

— Они, пан комиссар, явно из панов. Антисоветский элемент.

— Как узнал?

— Они между собой разговаривали. Вспоминали, как до войны жили. У одного патефон был, у другого — пиджак. Каждый день в смазных сапогах ходили! Явно ж — не трудовое крестьянство. Простой працювник так не живёт! Эксплотаторы! Кулачьё!

«Наши люди на такси в булочную не ездят».

Разница в уровне жизни основной массы населения в сельской местности в Восточной и Западной Украине к 1941 году — била в глаза.

И начинают у мужичка помороки съезжать. Куда я попал? Зачем я сюда пришёл? А может, плюнуть на Радила, да, вон как этот парень, выпросить себе подворье, корову там, бабу… Свой дом, детишки… жить-поживать, добра наживать…

Бабу… мягкую, добрую, жаркую… Свою! Чтоб именно на меня одного глядела, чтоб меня одного ждала… Не посадскую, там, потаскушку за ленточку на разок, которая и именем чужим назовёт по запарке, а… хозяйку. Своего дома.

— В общем, встал я, Воевода, посередь твоего житья — в раскоряку. И дело сделать надобно. Коль обещался. И жизнь у тя… бабой пахнет. Хлебом, теплом, миром…

— Это на лесоповале-то?!

— Да хоть где! Я, слышь-ка, сунулся к главному нашему. Вроде — замолви словечко, чтобы избу тута дали. А тот — не. Тебе, грит, учиться надобно. Ты, де, муж смысленный. Весной на месячишко в училище загоним. Ежели не дурень — выйдешь с казённым кафтаном. Лето в полу-начальниках походишь, на зиму, ежели бог даст, уже и сам артель поведёшь. Воеводе много разумных людей надобно, сам видишь, строят у нас всё более.

Мужик как-то хрюкнул носом, махнул головой. И продолжил, звеня от эмоций голосом:

— Меня мать, когда дитёнком был, в ученье розгой загоняла. И всё! И никто никогда более… Ты… Ты, хрен лысый! Ты понять не можешь! Тута на горе сидишь — жизни не видишь! Я всю дорогу об чём думал? Как ножиком подрезать по-тихому, как кистеньком завалить накрепко… Я ж… я ж душегуб! Каин проклятый! У меня ж руки — в крови человеческой по плечи!

Подёргался, высморкался с душой. И не поднимая на меня глаз, высказался:

— Сволота, ты, Воевода. Добром прельщаешь. Покоем да сытостью. Душу рвёшь, колдунище злокозненный. Я ж ведь от житухи своей ничего, окромя гадости да муки не ждал. День да ночь — сутки прочь. Чего завтра случится — и думать неча. Сыт, жив, цел — то и ладно. А тута ты… Ох, и тошненько мне. А назад-то не отыграть! Жизнь-то прожита! Крови-то напролито! Нету мне на земли прощения.

Вдруг, вскинув глаза, вглядываясь прямо в меня, с некоторой надеждой в голосе, спросил:

— Может ты меня… сказнишь? А? Как-нить… по-быстрому. Топором, там. Стук-грюк и всё. А то душе… муторно. И чтоб отпели. Ну… как всех. Как нормальных. А?

Уловив мою недоверчивость, начал угрюметь просветлённым, было, лицом.

Снова замкнуться, сделать обычную зверскую морду, я ему не дал:

— Головушку твою срубить — дело не хитрое. Простых путей ищешь, лёгких. А далее-то что? Как ты, с грузом дел таких, к Богородице на глаза явишься? Полюбоваться как, на тебя глядючи, Матерь Божья слезами заливается? Стыдно, Урюпа. Душу твою, какая она ни есть, а всю — стыд сожжёт, в куски порвёт. Это ж такая мука будет… Мои застенки с дыбами хитрыми да клещами калёными против того — перины пуховые.

Можно ли этому Урюпе верить?

Попандопулы всё больше об разных парожоплях волнуются. А ведь главный вопрос любой коллективной деятельности — вопрос доверия. Можно ли вот этому конкретному человеку верить? Этому человеку, в этот момент, по этой теме…

Верно сказал царь Соломон: «Глупый верит всякому слову, благоразумный же внимателен к путям своим».

Глава 477

— Не мной сказано: «Разница между закоренелым грешником и святым праведником в одном — праведник успел раскаяться». А ты — не хочешь. Ты сам себя этого «успел» — лишаешь. Ну и кто ты после этого?

— Глупость толкуешь, Воевода. Мне, по грехам моим — никакого прощения быть не может. Велики грехи мои тяжкие. Неотмолимы, неискупимы.