Смерть эксперта-свидетеля - Джеймс Филлис Дороти. Страница 4

Ночь подходила к концу. За его спиной небосклон уже посветлел, и пустырь, ранее казавшийся бесформенной грудой тьмы, опрокинувшейся на кочковатую землю, стал приобретать форму и очертания. На западе вырисовывались строения, скорее всего микрорайон, застроенный муниципальными домами: аккуратный ряд одинаковых крыш и под ними квадратные отрезки тьмы, кое-где прорезанной желтыми квадратиками меньшего размера – в некоторых окнах уже загорался свет. Немощеная дорога, по которой ночью его машина пробиралась, трясясь и подскакивая, серебрившаяся во мгле и усыпанная камнями, странная и чуждая в ярком свете фар как лунный пейзаж, теперь тоже обрела форму и направление и выглядела вполне обыденно. Окружающее утратило всякую таинственность. Местность – всего-навсего бесплодный, заросший низким кустарником пустырь меж двумя городскими окраинами, замусоренный и обсаженный по краям редкими деревьями над неглубокой канавой. Хоумен знал, что в канаве этой затхлая вода, заросли чертопололох по склонам, гниющие отбросы, а деревья над ней изранены вырезанными в коре инициалами, обломанные нижние ветви их беспомощно свисают над водой. Здесь была городская ничейная земля, территория, вполне подходящая для убийства.

Ошибкой было явиться сюда; он должен был бы понять, что роль пассивного наблюдателя всегда недостойна. На самом деле нет ничего более деморализующего, чем стоять без дела и смотреть на людей, демонстрирующих свою профессиональную компетентность. Керрисон, этот любитель мертвечины, прямо-таки принюхивался к трупу; молчаливых фотографов интересовала только освещенность да ракурсы; инспектор Дойл, этот импресарио смерти, наконец-то впервые возглавивший расследование убийства, весь напрягся от сдерживаемого возбуждения, словно ребенок, получивший новую игрушку на Рождество… Когда ждали Керрисона, Дойл даже расхохотался от всей души, да так громко, что слышно было на всю площадку. А Лорример? Прежде чем дотронуться до трупа, он перекрестился. Жест был таким укромным и точным, что Хоуарт мог бы его и не заметить; но он привык присматриваться ко всему, что делал Лорример. Никого другого этот эксцентричный поступок, по всей видимости, не удивил. Может быть, все к этому привыкли. Доменика не говорила ему, что Лорример – человек верующий. Впрочем, сестра вообще ничего не говорила ему о своем любовнике. Даже не сказала, что между ними уже все кончено. Но в последний месяц достаточно было только взглянуть Лорримеру в лицо, чтобы догадаться. Лорример! Его лицо, его руки… Странно, раньше он никогда не замечал, какие длинные у него пальцы, как мягко и осторожно Лорример прикрепляет полиэтиленовые мешки к рукам убитой, чтобы, как он тусклым голосом пояснил, добросовестно исполняя роль инструктора, сохранить вещественные доказательства, которые могли оказаться у нее пол ногтями. Он взял образец крови из пухлой безжизненной руки, так осторожно нащупывая иглой вену, будто девушка все еще могла вздрогнуть от укола.

Руки Лорримера. Хоуарт запретил воображению рисовать мучительные, жестокие своей однозначностью картины. Никогда еще раньше он не испытывал такой неприязни к возлюбнным Доменики, никогда не ревновал сестру к ее покойному мужу. Ему казалось вполне естественным, что она может снова захотеть выйти замуж, точно так же, как она могла от скуки или в неожиданном порыве приобретательства захотеть купить себе меховую шубку, а то и новые драгоценности. Ему в свое время даже понравился Чарлз Шофилд. Почему же тогда, с самой первой минуты, мысль о Лорримере в постели сестры была ему невыносима? Впрочем, Лорример никак не мог оказаться в ее постели, во всяком случае, не в Лимингсе. И он снова задумался о том, где же они могли встречаться, как удалось Доменике завести нового любовника втайне от всех – ни в Лаборатории, ни в деревне никто ничего не знал. Как они могли встречаться? Где?

Разумеется, все началось с той провалившейся затеи с обедом, год тому назад. Тогда казалось совершенно естественным и приличествующим случаю отпраздновать получение директорского поста, устроив небольшой вечер для руководящего состава Лаборатории у себя дома. Он хорошо помнил – обед начался с дыни, за ней последовал бефстроганов, затем – салат. Они оба – и Доменика, и он сам – любили хорошую еду, сестра даже любила иногда эту еду готовить. Он открыл для гостей коллекционный кларет 1961 года: и он, и Дом любили именно это вино, и ему не пришло в голову подать гостям что-либо подешевле. Оба они переодевались к обеду – это вошло у них в привычку. Приятно было сохранять определенный стиль, наряжаясь к обеду, тем самым отделяя рабочую часть дня от проводимых вдвоем вечеров. Он же не виноват, что Билл Морган, исследователь транспортных средств, решил явиться в рубашке апаш и вельветовых брюках: ведь и Дом, и ему было совершенно наплевать как одеты их гости. Если Билл Морган почувствовал себя не в своей тарелке из-за каких-то совершенно несущественных вкусовых пристрастий, ему следует либо научиться носить костюмы, либо обрести больше уверенности в отношении собственной эксцентричности в одежде. Хоуарту и в голову не могло прийти, что шестеро руководящих сотрудников Лаборатории, неловко сидящие за его столом не утратившие эту неловкость даже после выпитого вина, увидят в этой затее изощренную гастрономическую шараду, цель которой – продемонстрировать его социальное и интеллектуальное превосходство. Во всяком случае, Пол Миддлмасс, главный научный сотрудник, заведующий Отделом по исследованию документов, оценил вино, то и дело подтягивал к себе бутылку через весь стол и наполнял свой бокал, не сводя с хозяина ироничных, с ленцою, глаз. А Лорример? Лорример практически ничего не ел и еще меньше пил, чуть ли не с раздражением отодвинув свой бокал и устремив горящий взгляд огромных глаз на Доменику так, будто никогда в жизни не видел женщины. Это-то, судя по всему, и было началом. Как это развивалось, как они продолжали встречаться, как все кончилось, Доменика так ему и не сказала.

Званый обед оказался не только личным, но и публичным фиаско. Интересно, думал он, чего же эти руководящие сотрудники ожидали? Вечеринки с обильными возлияниями в отдельном кабинете паба «Простофиля»? Или бесплатного угощения в поселковом клубе для всех сотрудников Лаборатории, включая уборщицу миссис Бидуэлл и старика Скоби – служителя? Что он станет со всеми вместе отплясывать «Матушку Браун» («раз-два, выше коленки, выше коленки, раз-два-три!») в до отказа набитом пабе? Конечно, они могли считать, что инициатива должна исходить с их стороны. Но тогда следовало признать, что существуют две стороны. По установившейся традиции само собой разумелось, что Лаборатория – вся целиком – идет в одной упряжке, взнузданной общей целью, а вожжи, не слишком натягивая, но твердой рукой держит директор. Эта идея вполне удачно работала у Браша. Но там он руководил научно-исследовательской лабораторией, занимавшейся общей научной темой. А как прикажете управлять «упряжкой», когда твои сотрудники заняты десятком самых разных тем, используют собственные подходы и методы и сами отвечают за полученные результаты? В конце концов каждому из них приходится в одиночку защищать свою правоту там, где только и может по-настоящему оцениваться качество работы ученого-судмедэксперта: на свидетельском месте в судебном заседании. Не на свете другого такого места, где человек чувствовал бы себя более одиноким. А он, Хоуорт сам в этой роли никогда не бывал.

Он знал, что старый доктор Мак, его предшественник, время от времени брал расследование какого-нибудь дела в свои руки – чтобы не утратить сноровки, как он говорил. Он чуть ли не бегом отправлялся на место преступления, с удовольствием принюхиваясь к полузабытым запахам, словно старая гончая, и в конце концов появлялся на свидетельском месте этаким библейским пророком. Судьи приветствовали его суховатыми, чисто судейскими комплиментами, а члены местного совета шумно поздравляли его потом в баре, как старого завсегдатая пирушек, которого всем так недоставало и который так неожиданно к ним вернулся. Но все это было не в его, Хоуарта, стиле. Его назначили руководить этой Лабораторией, и он будет руководить ею по-своему. Сейчас, пытаясь в холодном свете зари заглянуть в собственную душу, он мрачно задумался о причинах, побудивших его следить за расследованием этого убийства с начала и до конца, от вызова на место преступления до самого суда. Было решение вызвано желанием все увидеть собственными глаза или всего лишь стремлением произвести впечатление? Или, хуже того, попыткой расположить к себе своих сотрудников, продемонстрировать, как он ценит их знания и опыт, как хочет идти с ними в одной упряжке? Если так, то ему следует добавить еще один неверный шаг к суровому подсчету совершенных им со времени нового назначения ошибок. Похоже было, что на площадке дело идет к концу. Застывшие пальцы убитой осторожно отцепили от ее сумочки, и теперь Дойл, надев резиновые перчатки, выкладывал содержимое сумочки на полиэтилен, расстеленный на капоте машины. Хоуарт смог разглядеть что-то, по форме похожее на кошелек, тюбик губной помады, сложенный вчетверо листок бумаги. Скорее всего любовное письмо, полученное несчастной. Интересно, а Лорример писал Доменике письма? Хоуарт всегда первым оказывался у двери, когда приходила почта, и сам относил сестре письма. Возможно, Лорример знал об этом. Но ведь он просто должен был ей писать. Нужно же было как-то назначать свидания. Лорример вряд ли рискнул бы звонить из Лаборатории в рабочие часы или даже вечером из дома, когда Хоуарт мог взять трубку.