Язык как инстинкт - Пинкер Стивен. Страница 43

Теория структуры слова легко объясняет этот факт. Из-за своей нестандартности нерегулярные формы множественного числа должны храниться в ментальном словаре, как корни или основы, их нельзя образовать по правилу. Благодаря таким условиям хранения их можно ввести в правило образования сложных слов, которое присоединяет одну существующую основу к другой существующей основе, чтобы произвести новую основу. Но регулярные формы множественного числа — это не основы, хранящиеся в ментальном словаре, а сложные слова, которые образуются с ходу, когда бы ни потребовалось, по правилу словоизменения. Их компоненты слишком поздно соединяются вместе в процессе «от корня — к основе — к слову», чтобы стать доступными для правила образования сложных слов, исходные данные для которого могут браться только из ментального словаря.

Гордон обнаружил, что дети от трех до пяти лет очень точно следуют этому ограничению. Показывая детям куклу, он вначале спрашивал их: «Вот чудище, которое любит есть грязь. Как вы его назовете?» Потом он давал ответ mud-eater ‘грязеед’ для затравки. Детям нравятся подобные игры, и чем кошмарнее вид еды, тем охотнее они придумывают слова, зачастую к ужасу наблюдающих за этим родителей. Затем шли самые важные части. «Чудище, которое любит есть mice ‘мышей’» было названо детьми mice-eater ‘мышеед’. Но «чудище, которое любит есть rats ‘крыс’» ни разу не было названо rats-eater букв. ‘крысыед’, только rat-eater ‘крысоед’. (Даже те дети, которые в спонтанной речи делали ошибку, говоря mouses, никогда не называли куклу mouses-eater.) Другими словами, дети соблюдали тонкие ограничения, свойственные правилу образования сложных слов с формами множественного числа. Это позволяет сделать вывод, что правила имеют такую же форму в неосознающем их детском уме, что и в неосознающем их уме взрослого.

Но самое интересное открытие произошло тогда, когда Гордон исследовал, как дети могли усвоить эти ограничения. Он предположил, что возможно дети усвоили их от родителей, прислушиваясь к тому, какие формы множественного числа присутствуют в сложных словах, произносимых родителями: регулярные, нерегулярные или и те и другие. Затем по всей вероятности дети копировали то, что они слышали. Он обнаружил, что такого не могло произойти. В материнском языке просто нет сложных слов, которые бы содержали формы множественного числа. Большинство сложных слов, как например, toothbrush, содержат существительное в единственном числе; такие сложные слова, как mice-infested, хотя и возможны грамматически, используются редко. Дети образовывали слово mice-eater, но не rats-eater, хотя они не имели никаких подтверждений из речи взрослых, что язык работает именно так. Вот еще один образец знания, вопреки «недостаточности исходных данных», откуда следует, что этот очередной аспект грамматики может быть врожденным. Так же как в экспериментах Крейна и Накаямы с куклой Джабба было выявлено, что дети автоматически различают цепочки слов и структуру непосредственно составляющих, эксперименты Гордона с мышеедом показали, что в морфологии дети автоматически различают корни слов, хранящиеся в ментальном словаре и словоформы, созданные по правилу.

Одним словом, слово — сложная штука. Но тогда, одним словом, что же такое есть слово на самом деле? Мы только что увидели, что «слова» могут быть составлены из частей по правилам морфологии. Но что тогда делает их отличными от синтаксических групп или предложений? Может быть, нам следует зарезервировать слово «слово» для обозначения того, что нужно запоминать автоматически; для соссюровского произвольного знака, отражающего первый из двух принципов работы языка (второй принцип — дискретная комбинаторная система)? Мы озадачены потому, что слово «слово» в обиходном употреблении не является научно точным. Оно может относиться к двум вещам.

То понятие слова, которое я использовал до сих пор в этой главе — это лингвистический объект, который, даже будучи составленным из частей по правилам морфологии, ведет себя как неделимая мельчайшая единица по отношению к правилам синтаксиса — «синтаксический атом», в изначальном значении слова «атом», обозначавшем нечто неделимое. Синтаксические правила могут заглянуть внутрь предложения или синтаксической группы и отделить или вставить в него меньшие элементы (другие предложения или синтаксические группы). Например, правило образования вопроса может заглянуть в предложение This monster eats mice ‘Это чудище ест мышей’ и переместить элемент, соответствующий слову mice в начало, получая следующее: What did this monster eat? ‘Что съело это чудище?’. Но синтаксические правила останавливаются на границе между синтаксической группой и словом: даже если слово составлено из частей, правила не могут заглянуть «внутрь» слова и поиграть с этими частями. Например, правило образования вопроса не может заглянуть внутрь слова mice-eater в предложении This monster is a mice-eater ‘Это чудище — мышеед’ и переместить морфему, соответствующую mice, в начало: то, что получится в результате — What is this monster an -eater? букв. ‘Чего это чудище -ед?’ — ответ — mice ‘мышей’ совершенно не поддается пониманию. Аналогично синтаксические правила могут вставить наречие внутрь предложения или синтаксической группы, например: This monster eats mice quickly ‘Это чудище быстро ест мышей’. Но они не могут вставить наречие внутрь слова, например: This monster is a mice-quickly-eater ‘Это чудище мыше-быстро-ед’. Исходя из этого, мы говорим, что слова, даже если они составлены из частей согласно некоторым правилам, это не то же самое, что синтаксические группы, которые составлены из частей по другим правилам. Таким образом, один точный смысл нашего обиходного термина «слово» относится к тем языковым единицам, которые являются продуктом действия морфологических правил и которые нельзя расщепить с помощью синтаксических правил.

Второй, совершенно отличный от этого смысл «слова» относится к области автоматического запоминания: это отрезок языковой материи, который произвольно соотносится с определенным значением, один элемент из длинного списка, который мы называем ментальным словарем. Ученые-грамматисты Анна Мария Ди Сциулло и Эдвин Уильямс придумали термин listeme — ‘листема’ [70], обозначающий единицу запоминаемого списка и относящийся к этому второму значению слова «слово» (этот термин обыгрывает слово «морфема» — «единица морфологии» и «фонема» — «единица фонологии»). Обратите внимание на то, что значению листемы не нужно совпадать с первым точным смыслом «слова» — «синтаксический атом». Листема может быть сколь угодно большой ветвью дерева, поскольку ее невозможно механически продуцировать по правилу и, следовательно, нужно запоминать. Возьмите идиомы. Невозможно вывести значение идиом kick the bucket ‘отбросить копыта’ букв. ‘пнуть ведро’, spill the beans ‘растрепать секрет’ букв. ‘рассыпать бобы’, bite the bullet ‘сдерживаться терпя боль’ букв. ‘кусать пулю’, screw the pooch ‘сделать ошибку, заставляющую краснеть’ букв. ‘совокупиться с собакой’, go bananas ‘обезуметь’ букв. ‘заняться бананами’, give up the ghost ‘испустить дух’, hit the fan ‘поднять волну’ букв. ‘ударить по вееру’ из значения их компонентов, используя обычные правила ядер и ролевых исполнителей. Kicking the bucket — это не пример пинания, и вёдра тут ни при чем. Значения этих единиц размером в синтаксическую группу должны быть занесены в память в качестве листем, как если бы они были простыми единицами размером в слово, поэтому они действительно «слова» во втором смысле этого слова. С позиции грамматического шовинизма Ди Сциулло и Уильямс описывают ментальный словарь (лексикон) так: «Если считать, что лексикон представляет собой лишь набор листем, он будет невероятно скучен по самой своей природе… Лексикон — как тюрьма: в нем содержатся только неподчиняющиеся законам, и единственное, что есть общего у его обитателей — это беззаконность их поведения».