Гобелены грез - Джеллис Роберта. Страница 17

До ушей Эдит долетел мягкий повторяющийся глухой стук. Ее снова объяла дрожь, она плотно сжала губы. Одрис не спала, и дверь была открыта. Это был звук гребня, уплотняющего вновь создаваемые ряды утка. Одрис ткала в темноте! Эдит постояла еще мгновение, борясь с желанием повернуться и побежать вниз по лестнице. Однако Эдит знала, что бегство ничем не поможет; зачастую зло, изображенное на картинах Одрис, могло быть отвращено любовью. Паническое состояние прошло, и она заставила себя шагнуть в комнату.

— Почему ты в темноте? — спросила Эдит. Послышался звук чего-то упавшего и затем веселый смех Одрис. По мере того, как Эдит подходила ближе, в слабом свете лампады обрисовывалась Одрис, улыбающаяся и мигающая, как сова.

— Ах, тетушка, как вы меня напугали! — воскликнула она. — Мне и в голову не приходило, что здесь так темно. А Фрита, должно быть, заснула, ожидая, пока я пойду спать. — Она повернула голову и позвала: — Фрита! Фрита! Зажги свечи!

До того как послышались возня и прерывистое дыхание служанки, Эдит спросила:

— Но как тебе удается ткать в темноте?

— Я всего лишь делаю кайму, — ответила Одрис. — В любом случае на таком высоком станке узор не увидишь. Хороший ткач не обязательно должен смотреть на свою работу, тетя. Вам, наверное, известно, что женщины за такой работой ведут между собой разговоры или даже закрывают глаза. Это не то что вышивать.

— Они ткут однотонную одежду без узоров, — возразила Эдит, хотя мысли ее были далеки от этих слов.

Смех Одрис замер, и снова душу леди Эдит наполнил страх. Она забыла на мгновение, что Одрис и сама могла не представлять, какие картины делает. Когда появилась самая первая картина со Смертью, — а тогда Одрис была совсем ребенком, и работа не выглядела зрелой и легко доступной пониманию, — девочка в ужасе закричала, рассмотрев ее, и побежала с плачем к отцу Ансельму. Священник беседовал с нею очень долго, и она вышла из его кельи успокоенная и показала полотно дяде.

Сэр Оливер назвал гобелен детской нелепостью, хотя отец Ансельм говорил об этой работе и с ним, — однако весной река разлилась и затопила озимую пшеницу. Мокрые поля удалось пересеять слишком поздно, и на хороший второй урожай не приходилось рассчитывать. За наводнением последовала болезнь. Слезы подступили к глазам леди Эдит: от этой болезни умерли двое ее детей, да и сам сэр Оливер был на пороге смерти, шепча в бреду, чтобы его не поминали лихом вилланы, предостерегавшие о засорении низовьев реки.

За те секунды, в течение которых в памяти Эдит пролетели воспоминания, служанка зажгла свечи. Одрис нагнулась за упавшим веретеном, а когда выпрямилась и увидела лицо тети, вскрикнула:

— Что случилось, тетя? Почему вы плачете?

— Твой дядя захотел, чтобы я посмотрела на твою работу, Одрис, — ответила пожилая женщина.

Взгляд Одрис выражал замешательство.

— Но почему вы плачете?

— Я не плачу. Просто глаза слезятся от яркого света.

Одрис не поверила этому оправданию, ибо ее напугали не столько слезы на глазах, сколько выражение тетиного лица в целом. Странным также выглядело желание дяди узнать о ее работе. Несмотря на то, что гобелены приносили доход, он никогда не принуждал ее ткать, ткать и ткать, как поступал бы жадный человек. Иногда дядя рассказывал ей о картине, которую просят выткать, и обычно Одрис выполняла этот заказ, как только ею в очередной раз овладевало желание поработать. Может быть, в этом все и дело? Дядя приказал тетушке сообщить ей о каком-то особом заказе, а Эдит забыла и может теперь получить трепку.

— Вы говорили мне, что была заказана какая-нибудь картина? — спросила Одрис. — Если так, я скажу дяде, что сожалею, но такая работа не для меня, и… Нет, это не тот ответ, который вы хотели услышать.

— Одрис, остановись! — зарыдала леди Эдит, отступив на шаг. — Откуда ты знаешь, что я имею в виду?

— Фрита, поверни станок так, чтобы мы видели работу, и принеси еще свечей, — приказала Одрис, не обращая внимания на вопрос тети.

Она знала, о чем думает Эдит, так как отец Ансельм научил ее читать в человеческих душах по жестам и выражению лица, по походке и дыханию… Однако когда она пыталась объяснить увиденное другим, ей не верили. Даже Бруно не верил ей. Эта была игра с отцом Ансельмом, но после того, как он умер, никто больше, казалось, не понимал и не принимал такой игры. Они боялись, что картины на гобеленах… И тут Одрис осенило. Дядя боялся, что на этой новой работе опять покажется Смерть.

Но причин бояться не было. Одрис не стала дожидаться, пока Фрита, которая отодвигала тяжелый станок от стены, принесет свечи. Она сама зажгла свет и всмотрелась через плечо служанки.

— О, небеса! — воскликнула Одрис, — оно все изменилось с тех пор, как я начала. — Затем засмеялась. — Вот что происходит от того, что слушаешь чужие разговоры. Тетя, идите, взгляните.

Страх отступил от леди Эдит, когда Одрис пропустила мимо ушей ее вопрос. Она никогда не имела намерения узнать, как Одрис читает мысли, и не ожидала ответа. Эдит никогда не высказывала этого вслух, зная, что муж убьет ее за такие предположения, однако иногда про себя думала, что племянница была ведьмой — правда, белой ведьмой, творящей добрые дела. Отец Ансельм говорил, что Одрис отличалась добротой, и отрицал ее связь с любыми колдовскими чарами. Может, так оно и было. Эдит знала, что взгляд Одрис лишен завораживающей силы и не творил злого колдовства; девушка часто посещала церковь, — возможно, не так часто, как следовало бы, но и не очень редко, — вознося молитвы к Господу и исповедуясь, и в момент причащения к телу Христову святые силы не вынесли ее из церкви и не превратили в чудовище.

Месяцами, а то и годами леди Эдит легко развеивала собственные страхи по поводу того, кто такая Одрис, посмеивалась над прислугой замка и деревенскими жителями, которые относились к девушке с огромным благоговением и замолкали при ее появлении. Но так было до тех пор, пока не вызывало сомнений, что занятия Одрис ничем не отличались от обыденных. Выбросить подозрения из головы было тем легче, что после смерти отца Ансельма племянница леди Эдит почти ни с кем не общалась. Обычно она посещала сад, прогоняя тоску, или бродила по окрестным холмам, или пребывала в своей комнате, проводя время за работой. Часто она даже не выходила к столу. Когда же она появлялась среди людей, то казалась такой маленькой, такой хрупкой и несла в себе столько веселья и легкости, что никто не думал, да и не мог подумать о колдовстве. Но все же, все же, когда она заглядывала в чью-то душу…

Эта мысль была прервана словами Одрис, и дыхание Эдит перехватило от удивления, которое прозвучало в голосе племянницы. Но свет, падающий на лицо девушки, выказывал отсутствие страха, на нем читалось только изумление. Эдит приблизилась и взглянула на полотно. Это была небольшая картина, размером, может, в квадратный ярд. На первый взгляд казалось, что она изображает какую-то веселую сцену, даже при мерцающем освещении бросались в глаза яркие пятна. После второго взгляда у Эдит комок подступил к горлу, когда она осознала, что этими яркими пятнами были штандарты, шатры и щиты рыцарей, а сама картина представляла собой сцену осады крепости.

— И смотрите, — продолжала Одрис, — она не закончена. Я думала, что уже тку бордюр, потому что стал повторяться один и тот же узор, но это начало новой картины. Всё это бойницы в стене. А кайма здесь. — Она указала на темную полоску с заостренными выступами, напоминавшими лезвия кинжалов, которые внизу впивались в законченную картину, а вверху давали начало тому, что должно было стать новым полотном.

— Я вижу, — произнесла леди Эдит. Она заметила также, что ошеломление, поначалу переполнявшее пристальный взгляд Одрис на свою работу, уступило место вдохновению, и поспешно добавила: — Я должна идти. Твой дядя, наверное, беспокоится, что со мной.

Одрис кивнула, но идея создания второго полотна уже настолько всецело овладела ею, что она не ответила тете.