Песнь сирены - Джеллис Роберта. Страница 72

Когда Генрих не так давно вернулся домой, Элеонора заметила, что он не находит себе покоя. Он был мрачен, а затем опять пришел в ярость. Теперь столь неожиданное для него приподнятое настроение дало Элеоноре основание предположить, что Генриху как-то удалось «прогнать» свое раздражение. Сначала она не задавала вопросов, поскольку знала, что он всегда успокаивался, когда был рядом с ней и Эдуардом. Любой разговор мог только усилить его раздражение. После того как Генрих «выплескивал» свое плохое настроение, на него иногда можно было воздействовать и смягчить вынесенный им приговор, если тот был слишком суров. Он был мстителен, только когда опасался кого-то или был раздражен и сердит.

Элеонора знала: с ним надо действовать очень осторожно. Сказать открыто, что Генрих поступил жестоко и неразумно, означало напомнить ему о его «неправоте», которую он и сам сознавал, и сделать его еще более упрямым. К сути дел надо было подходить каким-либо окольным путем, а затем тонко намекнуть, что его щедрость и великодушие будут достойны всяческих похвал, если король проявит милосердие к поверженным врагам, оскорбившим его.

На третий день после прихода Моджера королева предложила мужу сыграть в одну из азартных игр, которая нравилась ему, вдвоем, в их апартаментах. Естественно, благодаря «руководству» Элеоноры Генрих всегда выигрывал. Позже, когда они немного поостыли и выпили сильно разбавленного водой вина (Генрих не был большим любителем пить), Элеонора воспользовалась его хорошим настроением.

– Есть интересные новости, любовь моя, или вы счастливы быть снова дома?

– Нет, ничего особенного, – ответил Генрих.

Элеонора все читала по его лицу. На нем не было пыражения недовольства, а это означало, что она и наполовину не догадывается, каким приятным известием он решил удивить ее. Оно не было ни сердитым, ни хмурым, что говорило бы о его нежелании обсуждать тот или иной поп рос. Легкое движение глаз, дрожание левого века (Элеоноре особенно нравился этот недостаток ее мужа, благородного и значительного во всех отношениях: он был внешним выражением той слабости, которая еще больше приближала его к ней, поскольку она знала, что нужно Генриху больше, чем любому более сильному человеку на егоместе), – это выдавало его тревогу.

Сильный нажим был бы ошибкой. Элеонора хотела начать с чего-то весьма отдаленного, но приятного.

– Тогда и я счастлива, ибо твоя радость означает, что ты останешься с нами.

– Да, конечно, – твердо сказал Генрих.

– Скоро ли прибудет Ричард? – спросила Элеонора. – Я очень рада, что ему и Санции хорошо вместе, ведь он послал за ней, чтобы ее привезли к нему, в Шотландию, после того как миновала опасность войны. Я так хочу видеть ее опять.

К удивлению Элеоноры, лицо Генриха стало таким, словно он почувствовал за собой какую-то вину. Она затаила дыхание и с трудом подавила желание спросить, не поссорились ли они снова. Она понимала, что не должна показывать свою тревогу, зная, что Генрих чем-то обеспокоен. Чтобы скрыть свое желание задать вопрос, она рассмеялась.

– Как странно, – сказала она, – что когда нас сСанцией разделяли многие мили и годы, я почти не скучала по ней. Теперь, когда она рядом и мы часто видимся, меня охватывает страх, стоит ей отлучиться на одну-две недели.

– Это ненадолго, – успокоил ее Генрих. – Еще несколько недель – и дело в Шотландии завершится, если уже не завершилось. По-видимому, Ричард более склонен к миру, чем к воине, и делает он это так, что перемирие будет держаться на чувствах самих людей, а не на страхе. Но, чтобы убедить их принять мир сердцем и умом, нужно время.

Во всяком случае, думала Элеонора, теперь Генрих не сердится на Ричарда. Та теплота, с которой он говорил о своем брате, убеждает ее в этом. И все же что-то беспокоит его. Нечто, сделанное Генрихом, могло вызвать раздражение или недовольство Ричарда, догадалась Элеонора. Это плохо. Элеонора любила Ричарда, но еще больше желала счастья брату своего мужа. Ей было известно, что Ричард лучше понимал мысли и желания баронов, чем Генрих. Зачастую то, что не нравилось Ричарду, и в самом деле было политически опасным. Элеонора не отваживалась непосредственно затронуть эту тему. Одно неточное слово могло сделать Генриха до предела упрямым, а это грозило бедой.

С другой стороны, она не могла и оставить без внимания просьбу своей сестры. Элеонора хотела поговорить и о своей матери, но тут же вспомнила о еще одном члене их семьи, более близком. Раймонд! Она так беспокоилась о нем сначала, но потом, когда объявили войну с Шотландией, поняла, что сделал Генрих. Иногда он был необычайно мудрым и добрым. Она нежно улыбнулась мужу и взяла его за руку.

– А что с Раймондом? Я слышала, ты отослал его, чтобы уберечь от сражений в Шотландии. Ты так умен, любовь моя, и я благодарна тебе. Но теперь опасность миновала. Можно ли отозвать Раймонда?

Генрих резко встал.

– Еще несколько недель, – сказал он. – Я уже послал к нему гонца, но может случиться так, что он не сможет появиться так скоро, как хотелось бы. Он в полной безопасности, не тревожься о нем. Я только что вспомнил: меня ждут кое-какие дела. Приду к тебе попозже, дорогая.

Элеонора «сделала хорошее лицо» – неудовольствие и смирение любящей жены, оставленной ради долга, который, как она знает, важнее ее удовольствия, – и сохранила его, пока Генрих не скрылся за дверью. Затем она вернулась в свою комнату, где никто не мог увидеть ее беспокойства. Вопрос о Раймонде, очевидно, задел мужа, и, казалось, хотя по его лицу и невозможно было это определить, то самое больное место, которое связано с Ричардом. Как могло так случиться? Что могло связывать Раймонда и Ричарда? И что может сделать она?

Генрих и в самом деле был задет за живое. Его несерьезные предположения о том, что Вильям не признается в содеянном, и что Раймонд останется невредимым в сражении за крепость, теперь не казались ему верными. Зачем, черт возьми, здесь был этот сэр Моджер? Тибальд сказал только, что это рыцарь, который владеет Хьюэрли. Кажется, он считает Моджера неплохим человеком, но что понимает писарь в подобных делах? Иное дело, если бы Тибальд был высокого происхождения и понимал бы это с детства и в силу своего воспитания, даже если он и выбрал церковь.

Может быть, думал Генрих, ему не следовало спешить. Но что оставалось делать? Если Моджер не начнет штурм Марлоу в течение ближайших нескольких дней, ему никогда не удастся поставить крепость на колени до возвращения Ричарда из Шотландии. А как еще он может избавить Ричарда от злого влияния? Генриха терзали сомнения. Теперь, когда ему сказали, какая змея этот Вильям, он совсем не был уверен, что именно в Вильяме причина ярости Ричарда. То письмо было получено за несколько дней до того, как Ричард начал говорить о посылке в Уэльс фламандских наемников.

Но если сэр Вильям невиновен, то Генрих, не вправе лишать Ричарда дружбы с ним. И все же, даже если сэр Вильям не виновен, он может вскоре втянуть Ричарда в какое-нибудь опасное дело, которое принесет только горе. Генрих сжал зубы, но затем расслабился. Нет необходимости спешить. Первая попытка штурма будет не раньше чем через неделю. За это время Генрих может написать графу Херфордскому (тот знал обоих, так как они сражались под его началом в Уэльсе) и узнать правду об одном и о другом. К тому же за это время можно будет отозвать наемников, если понадобится.

Король Генрих был достаточно сведущим в вопросах войны, но только с точки зрения крупномасштабных военных действий. Да, для перемещения крупной армии и занятия ею позиций в целях осады или нанесения удара по основной оборонительной цитадели на территории врага нужно не менее недели. Однако абсолютно неверно считать, что столько же времени необходимо для организации взятия самой обыкновенной крепости, со стороны которой едва ли можно опасаться контрударов. К тому моменту, как Генрих продиктовал письмо к графу Херфордскому и отдал приказ отправить с ним гонца, Моджер уже расположил своих людей вокруг Марлоу и весьма продвинулся в сооружении приставных лестниц и приспособлений для преодоления рва.