Пламя зимы - Джеллис Роберта. Страница 57

С Бруно происходило что-то ужасное. И дело заключалось не только в потрясении, вызванном вестью о смерти сэра Оливера. В глубине его души что-то сломалось. Он все еще говорил разумные слова, но в глазах было отчаяние и бесконечная мука. Мы все чувствовали это. На лице Хью было написано страдание, он беспомощно выкручивал свои большие руки. Одрис боролась с горем, стараясь не впасть в истерику. А я, потеряв больше, гораздо больше, чем она, все же сострадала ей. Должно быть, ужасно, когда у тебя на руках умирает любимый человек, о котором ты заботилась. Ужасно думать, все ли ты сделала, чтобы его спасти. Я тоже отреагировала на состояние Бруно; как мне подсказывала интуиция, подошла и положила ладонь на его руку. Не знаю, заметил ли он, но не повернулся и не посмотрел на меня. Бруно заговорил опять, очень мягко теребя Одрис.

– Милая, милая, не плачь больше. Знаешь, если бы сэр Оливер мог выбрать себе смерть, он решил бы умереть, защищая Джернейв. Дорогая, я должен уехать завтра утром, чтобы доставить послания короля. Неужели ты проплачешь те несколько часов, которые мы проведем вместе?

Рыдание Одрис прервалось протестующим всхлипыванием, и уже через несколько минут вместо всхлипываний появилась улыбка, когда Бруно признался, что уезжает только где-то на неделю, чтобы найти получателей и доставить им послания короля, а меня на это время оставит в Джернейве, конечно, если я захочу и если меня пригласят. Одрис подлетела ко мне, обняла и стала упрашивать остаться, обещая в этот раз не быть такой мрачной и предлагая так много заманчивого и интересного, что согласился бы даже отшельник.

Пока Одрис убеждала меня остаться, Хью опять оттащил к себе Бруно, усадил рядом на скамью и спросил:

– Что за послания и кому ты их должен доставить, если не секрет?

Хью выглядел озабоченно, Бруно отрицательно покачал головой и начал рассказывать о благодарности Стефана тем, кто противостоял шотландцам, и о подоплеке награды, предназначенной д'Омалю.

Одрис присела рядом со мной, бросив лишь один короткий взгляд на Бруно. Кажется, она была убеждена, что Бруно легко беседует с Хью, и я удивилась, как она, будучи такой чувствительной к моему состоянию и так любя своего брата, не чувствует, что с ним неладно. Позже я поняла: Одрис настолько привыкла к силе Бруно, к его защите, что считала его несчастье не таким глубоким, как свое собственное и вся ее воля и внимание были направлены на то, чтобы спрятать любые проявления своих страданий.

Кроме того, Одрис ни капли не была заинтересована в подслушивании этого мужского разговора. А я хотела увести тему разговора подальше от ее дяди и реакции Бруно на весть о его смерти. На лице Бруно не было никакого выражения, хотя он рассказывал Хью о возведении в пэрство „ родственников Валерана де Мюлана. Тогда я и спросила Одрис, считает ли ее муж, что женщина не должна слушать или высказываться по политическим вопросам. Одрис улыбнулась и отрицательно покачала головой.

– Уверена, что Хью это безразлично, но зачем это мне? – заметила она непринужденно. – Хью расскажет мне все, что важно для меня знать. Но если хочешь, мы можем подойти и послушать. Ты интересуешься государственными делами?

– У меня нет выбора, – сухо ответила я. – Но слушать разговор Бруно и Хью нет необходимости: о посланиях мне уже Бруно рассказал. Мне… – я заколебалась, готовая выплеснуть всю историю утраты своих земель и утраты семьи. Но момент был самым неподходящим: все мы балансировали на грани горя. Поэтому я продолжила другое: – Я принадлежу к свите королевы и, если скажу при дворе что-нибудь лишнее или улыбнусь не тому человеку, либо в неподходящий момент, это может навлечь большие неприятности как на меня, так и на Бруно.

Одрис содрогнулась.

– Такая жизнь не для меня. У меня что в голове, то и на языке. А ты хочешь вернуться ко двору? Ты могла бы остаться здесь, с нами тебе будет безопасно.

– Жаль, что это невозможно, – вздохнула я. – Бруно связан обязательствами перед королем, и, кроме того, во мне подозревают мятежницу. Если я не вернусь, королева может обвинить Бруно в моем исчезновении из-под ее бдительного присмотра.

– А ты действительно мятежница?

В вопросе Одрис был лишь намек на удивление и слабый интерес, а когда я ответила отрицательно и, что по мне так пусть хоть провалятся в преисподнюю все трое – король Стефан, король Дэвид и императрица Матильда, – она кивком согласилась, но потом вздрогнула и сказала:

– Только бы не было войны, никакой войны, а там пусть правит хоть обезьяна.

Не успела я согласиться, как появилась леди Эдит и увела Бруно, а мы перешли в разговоре на легкие, незначительные темы, пока он не вернулся из ее комнаты в сухой одежде. А потом была вечерняя трапеза. К нам присоединилась еще одна леди, представленная как леди Мари, тетка Хью. Она была очень молчаливая и если отваживалась на какое-либо замечание, то все время посматривала на Хью, несмотря на то что он обязательно ей улыбался. Разговор касался местных вопросов – опасения насчет голода из-за грабежей шотландцев, о том, что можно или нужно сделать, чтобы облегчить последствия грабежей, и когда можно рассчитывать возместить расходы, если это вообще возможно.

Затем я ушла в комнату Одрис, чтобы вместе с ней посмотреть на младенца. Меня потрясла уродливость служанки, заботившейся о ребенке, а также ее немота, но вскоре стало заметно, что эта женщина исключительно преданна и внимательна. Пока она нянчила Эрика, я забыла о ней: Одрис начала рассказывать о своем детстве и детстве Бруно. Рассказ прояснил связь между ними, как и то, что существовали вещи, в которых я никогда не должна признаваться – например, моя попытка убийства Бруно. Но оставалось необъяснимым, что же Ёруно чувствовал к сэру Оливеру. Я уже начала надеяться, что именно мое а не Одрис понимание реакции Бруно было неправильным и что просто удар известия о смерти оглушил его. Но когда мы снова спустились в зал, я сразу поняла, что Бруно стало еще хуже.

Увидев меня, Бруно прервал свой разговор с Хью и напомнил, что завтра хотел бы отправиться в дорогу пораньше. И еще сказал, что я, должно быть, очень устала и он тоже устал и хочет отправиться спать. Не знаю почему, но ни Одрис, ни Хью, кажется, не видели, что все, чего хотел Бруно, – это поскорее уйти. А, может, они понимали и надеялись облегчить его сердце. Но Хью ответил, что ранний отход ко сну ему также очень необходим, а его сладострастное поглядывание на жену не оставляло сомнений в том, что это за необходимость. Одрис начала подшучивать, вызвав краску на моем лице. К этой краске – Боже мой, это была краска желания, а не стыда – был подмешан страх, но Бруно ничем не выдал моего отказа отдаться ему, а ответил так, что заставил поверить, будто между нами все хорошо. Его любезность, – а я знала, как он мучается, – и само предложение тоже породило во мне тот жаркий трепет, которого я научилась бояться.

Но трепет мгновенно исчез, как только закрылась дверь и я подняла глаза к лицу Бруно. Думаю, из-за этих шуток я ожидала увидеть его лицо таким же, какое оно было той ночью в Винчестере, когда он впервые заставил меня ощутить, как я хочу его плоти. А вместо этого я увидела такое отчаяние, такую глубину страдания, что сразу рванулась к нему. При моем прикосновении на его глазах появились слезы, и он сказал, что не собирается брать меня в Улль, чтобы не заставить смотреть, как другой человек сидит в папином кресле.

Я обняла его. Невозможно было противиться необходимости утешить страдание, которое перекликалось с моим, но той первой пронзительной боли я больше не чувствовала. Мне тяжело увидеть на папином месте поставленного королем Стефаном надзирателя, но я смогу выдержать, зная, это не навсегда. Была и другая мысль, гораздо более тревожная, поскольку она не вызывала боли, мысль, которая закралась мне в голову, когда я утешала Бруно, помогая ему раздеться и укладывая в постель: Бруно в кресле папы?

Не больно ли это представить? Неужели я зашла в своем стыде так далеко, что смогу улыбаться, если Бруно, возможно убивший моего отца и брата, будет пить из папиного кубка за папиным столом? А потом Бруно говорил в темноте о том, что сэр Оливер был для него единственным, кто относился как отец, а он, Бруно, ни разу не сказал ему ни слова любви и даже благодарности. От сочувствия его страданию у меня перехватило дыхание. Эта печаль мне знакома меньше всего – ведь каждый из нас, кроме бедной мамы, и дарил, и слышал, и чувствовал слова и знаки любви и благодарности. Я опять обняла его и заплакала. Это не может быть предательством папы и братьев, сказала я себе. Ведь я не торю дорогу своей любви к их врагу. Я заставляю лишь его влюбиться в меня. И если сердце Бруно наполнится жаждой любви, он сделает для меня все на свете.