Ацтек. Гроза надвигается - Дженнингс Гэри. Страница 122

– Может быть, с мой стороны это глупо, но я счел бы самой высокой оплатой твое обещание поставить будущих покупателей этих вещей в известность, кто именно их изготовил.

– Я восхищаюсь твоей честностью и бескорыстием, мастер Такстем, но всякий труд должен быть оплачен. Если не хочешь сам называть цену, то я предлагаю тебе следующее: оставь себе двенадцатую часть веса – хоть готовых изделий, хоть необработанного сырья. По твоему выбору.

– Необычайно щедрая доля, – промолвил мастер, склоняя голову в знак согласия. – Даже будь я закоренелым рвачом, мне все равно не пришло бы в голову заломить такую цену.

– И не беспокойся, – добавил я, – покупатели для твоих работ будут отбираться так же тщательно, как ты отбираешь свои инструменты. Это будут люди, достойные твоих изделий, и я обязательно скажу каждому из них, что полюбившаяся ему вещь изготовлена мастером Такстемом из Шикаланко.

Хотя погода на полуострове Юлуумиль была сухой, в Капилько стоял сезон дождей – далеко не самое походящее время для того, чтобы пробираться через похожие на джунгли заросли Жарких Земель. Поэтому я предпочел держаться морского побережья и двигался прямо на запад, пока не добрался до узкого перешейка Теуантепека. Там, на самом перекрестке торговых путей, связывающих юг с севером, находился город Коацакоалькос, который вы теперь переименовали в Эспириту-Санту, или город Святого Духа. Я рассудил, что, поскольку перешеек не горист и не слишком зарос лесами, путь через него даже под дождем будет не таким уж трудным. Зато по ту сторону перешейка меня ждут гостеприимный постоялый двор и прелестная Джай Беле. Я остановлюсь у радушной хозяйки, хорошенько отдохну и прекрасно проведу время, а потом отправлюсь обратно в Теночтитлан.

Поэтому от Коацакоалькоса я пошел на юг – то сам по себе, то прибиваясь к караванам почтека или отдельным торговцам. Народу в обоих направлениях двигалось немало, но однажды я оказался в полном одиночестве на безлюдном участке дороги. Еще издали я заметил впереди, под раскидистым деревом, четверых оборванцев. Увидев меня, они поднялись на ноги и не спеша направились навстречу. Заподозрив, что передо мной разбойники, я положил руку на рукоять обсидианового ножа и продолжил путь. Убегать было поздно, и мне оставалось лишь надеяться, что это не грабители и мы разойдемся мирно.

Но четверо оборванцев даже не попытались выдать себя за безобидных путников, желающих разделить обед с таким же странником. Они окружили меня плотным кольцом, не скрывая своих намерений.

Когда я очнулся, то понял, что лежу совершенно раздетый на одном стеганом одеяле, а другое прикрывает мою наготу. Судя по всему, я находился в полупустой хижине, ничем не освещенной, если не считать дневного света, просачивавшегося сквозь щели в стенах. У моего ложа на коленях стоял средних лет мужчина, в котором я, услышав его первые слова, сразу угадал лекаря.

– Больной просыпается, – сказал он кому-то, находившемуся у него за спиной. – Это хорошо. Я уж боялся, что ему не очнуться.

– Значит, он будет жить? – спросил женский голос.

– Ну, по крайней мере теперь, когда больной пришел в себя, я могу начать лечить его. Парню повезло, что ты вовремя его обнаружила: еще чуть-чуть, и было бы поздно.

– Честно говоря, мы поначалу не хотели связываться: он выглядел ужасно. Но, присмотревшись, сквозь всю эту кровь и грязь узнали в нем Цаа Найацу.

Мне это имя показалось неправильным. Собственно говоря, в тот момент я почему-то не мог вспомнить, как именно меня зовут, но сомневался, что звуки моего имени могут быть столь мелодичными.

Голова моя просто раскалывалась от боли, а все тело представляло собой сплошную рану. Я почти ничего не помнил, однако уже достаточно пришел в себя, чтобы сообразить: мне так плохо не потому, что я болен; со мной произошло что-то другое. Очень хотелось спросить, где я нахожусь и как я сюда попал, но голос отказывался мне повиноваться.

– Уж не знаю, что это за грабители, – сказал целитель, обращаясь к женщине, которую я не мог видеть, – но они явно собирались его убить. И не окажись у парня на голове той плотной повязки, его череп раскололся бы, как тыква. Но и без того его мозг испытал сильнейшее сотрясение, отсюда и обильное кровотечение из носа. Вот сейчас, когда он открыл глаза, посмотри – один зрачок больше другого.

Девушка наклонилась через плечо врача и устремила взгляд на мое лицо. Как плохо я ни соображал, но все-таки заметил, что она очень красива и что в ее угольно-черных волосах выделяется зачесанная назад белая прядь. У меня возникло смутное ощущение, что я уже где-то видел эту прядь раньше, да и соломенная кровля над головой вдруг показалась мне необъяснимо знакомой.

– Зрачки действительно разные, – сказала девушка. – Это плохой признак?

– Именно так, – ответил лекарь. – Это признак того, что с головой у больного не все ладно. Так что мы должны заботиться не только о заживлении ран, но и о том, чтобы мозг его был избавлен от напряжения или возбуждения. Пусть лежит в тепле и в полумраке. Всякий раз, когда больной проснется, корми его бульоном и давай мое снадобье, но ни в коем случае не позволяй садиться и постарайся заставить его молчать.

«Вот уж глупость: запрещать мне говорить, когда у меня и так нет на это сил», – хотел было сказать я, но тут в хижине внезапно потемнело, и мне показалось, что я стремительно падаю в мрачную бездну.

Впоследствии я узнал, что пролежал там много дней и ночей, лишь изредка ненадолго приходя в сознание, по большей же части пребывая в беспамятстве – настолько глубоком, что у целителя были все основания опасаться за мою жизнь.

Самому мне запомнилось, что, когда я пробуждался, возле моей постели неизменно находилась девушка. Иногда был еще и целитель, но она – всегда. Девушка бережно вкладывала мне в рот ложку с теплым вкусным бульоном или с горьким лекарством, а порой мыла губкой те части моего тела, до которых могла добраться, или втирала в синяки и кровоподтеки целебную мазь. Лицо ее – красивое, участливое, с сочувственной улыбкой – всегда было одним и тем же, но вот серебристая прядка (уж не знаю, было ли это на самом деле или просто казалось мне в бреду) то появлялась, то исчезала.

Должно быть, я долго находился между жизнью и смертью, но мой тонали оказался таким, что я все-таки выжил. Ибо пришел день, когда я проснулся с несколько просветленным сознанием, поднял глаза на странно знакомую крышу, присмотрелся к склонившемуся надо мной лицу девушки, отметил запавшую в память белую прядь и с трудом прохрипел:

– Теуантепек.

– Йаа! – воскликнула красавица, и на ее устах расцвела улыбка. Усталая улыбка, которой предшествовали долгие дни и ночи, полные забот и тревог. Я хотел было задать девушке вопрос, но она приложила свой прохладный палец к моим губам. – Молчи. Лекарь не велел тебе говорить, пока не окрепнешь. – На науатлъ она говорила неуверенно, но, кажется, я слышал в этой хижине и более сбивчивую речь. – Вот поправишься, тогда и объяснишь, что с тобой приключилось. А пока я сама расскажу тебе то немногое, что знаем мы.

Как оказалось, девушка кормила на заднем дворе домашнюю птицу, когда увидела какой-то странный шатающийся призрак, приближающийся не со стороны торговой дороги, но с севера, с прилегающих к реке пустошей. В первый момент ей захотелось удрать в гостиницу и закрыть за собой дверь, приставив к ней все тяжелое, что подвернется под руку, но страх приковал ее к месту, а когда видение приблизилось, оказалось, что это не призрак, а нагой, грязный, окровавленный мужчина. И самое странное, что что-то в его облике показалось девушке знакомым. Должно быть, даже едва живой, я из последних сил тащился к запечатлевшемуся в подсознании постоялому двору. Лицо мое было разбито, подбородок залит кровью, все еще сочившейся из ноздрей, тело покрывали бесчисленные ссадины и царапины от колючек, а также синяки и кровоподтеки – следы как падений, так и ударов, всего вместе. Босые ноги были сбиты в кровь, грязь и мелкие камешки пристали к ним словно бы взамен содравшейся кожи. Но даже в таком виде девушка признала во мне благодетеля своей семьи, и меня перенесли в дом. Не на постоялый двор, где больному невозможно было обеспечить тишину и спокойствие, а в крытую соломой хижину со стенами из скрепленных жердей. Оказывается, к тому времени их гостиница стала оживленным процветающим заведением, где вечно толкалось множество почтека из Мешико. Этим, кстати, объяснялось, почему девушка стала лучше говорить на науатлъ.