Впервые. Записки ведущего конструктора - Ивановский Олег. Страница 34

Так должна была решаться проблема номер два. Следует сказать, что помимо передачи фототелевизионного изображения та же радиосистема должна была обеспечить измерение параметров траектории АМС, прием на борту радиокоманд для управления работой аппаратуры и передачу телеметрической информации. Непросто было создать и специальное программное устройство, которое бы вместе с командами, передаваемыми по радио, осуществляло управление работой бортовой аппаратуры.

Для поддержания внутри приборного отсека станции необходимого теплового режима нужна система терморегулирования. Она должна обеспечить отвод тепла, выделяемого работающими приборами, через специальную радиационную поверхность в окружающее космическое пространство. Эту задачу наши тепловики предложили решить с помощью весьма хитроумной конструкции движущихся жалюзи. Как только температура достигала +25 градусов, жалюзи сдвигались в сторону, открывая радиатор. Он излучал тепло из приборного отсека. Станция охлаждалась. При достижении нижнего предела температур жалюзи закрывали радиатор — и температура медленно повышалась. И так в процессе всего полета.

Как всегда в новом и незнакомом деле, неожиданности подстерегали чуть ли не на каждом шагу. Поначалу казалось: ну что может быть проще иллюминатора в корпусе станции? Стекло — и все! А не тут-то было. Помимо оптических требований — быть идеально правильным, стекло это должно было выдерживать давление более 1,5 атмосферы, вибрации, перегрузки при взлете ракеты. Наконец, в месте стыка с корпусом станции должна была быть полнейшая герметичность. Обратились к специалистам-стекольщикам. Организация вроде бы многоопытная, солидная. Решала, например, все вопросы, связанные с остеклением самолетов. Приняли нас вежливо, учтиво. Внимательно выслушали.

— Ну что же, мы вам, конечно, поможем. Все, что сможем, сделаем. А сможем-то только стекло вам подобрать. Подберем по всем вашим требованиям. А вот что касается его, так сказать, заделки, обрамления, словом, требований по герметичности, вибропрочности и по прочим ракетно-космическим условиям — извините. Ничего в этом деле мы не понимаем. Уж не обессудьте.

Пришлось заниматься этими вопросами самим. Изобретали, изобретали, вроде получаться что-то стало. Провели испытания. Раз — плохо, два — плохо, три — лучше, потом — хорошо. Иллюминатор был сделан. А скольких это стоило сил, нервов!

Месяц проскочил незаметно. Вроде бы и не состоял он из 26 рабочих дней, или 208 рабочих часов, как отмечали табельщицы в своих журналах. На самом деле хотя рабочих дней в этом прошедшем месяце и было, как обычно, но рабочих часов существенно больше. И в девять и в десять вечера в зале горел свет, за кульманами, за столами работали.

«Луна-3» постепенно вырисовывалась в новом варианте, с солнечными батареями. Полным ходом шли работы и в лаборатории у Раушенбаха. Обещали месяца через два показать нам работу системы ориентации на стенде. Доходили слухи, что стенд должен быть весьма оригинальным.

В эти дни, пожалуй, больше, чем кому-либо, работы доставалось Людмиле — Милуне. На нее возлагалось хотя и не главное, но весьма значительное, завершающее оформление общего компоновочного чертежа. Поразмыслив, Глеб Юрьевич решил не экономить бумагу, сделать чертеж в натуральную величину, в масштабе, как говорят, один к одному.

И вот, когда все габариты, общие виды, расчеты улеглись в окончательной компоновке, в единой конструкции станции, на большом листе ватмана из-под руки Милуни стала постепенно проступать, обрастая деталями, картина, прямо скажу, замечательная.

Станция была красива. И не только с инженерных позиций, технически, конструктивно, но, я бы сказал, и с точки зрения эстетики, форм, композиции. Пожалуй, она выглядела красивее всех своих предшественниц и предшественников — и «Лун» и спутников.

Людмила отдавала этому чертежу помимо уменья и знаний весь свой талант и душу. Эти дни она жила только чертежом. И чертеж получился необычным. Это не был просто проектный компоновочный чертеж. Все детали были так любовно вычерчены, с такими мельчайшими подробностями, что такого не увидишь и на рабочих чертежах, выходящих из стен не проектного, а конструкторского отдела.

— Ну и красавица! — эти слова, произнесенные за нашими спинами, заставили Глеба Юрьевича и меня повернуться. Константин Давыдович, пришедший в зал проектного отдела без обычного предупреждающего звонка его секретаря: «К вам пошел Бушуев», с явным удовольствием разглядывал чертеж.

— Глеб Юрьевич, как я понимаю, вы закончили компоновку? Можно посмотреть?

— Да, Константин Давыдович. Вот что получается. Вроде бы неплохо. Мне, например, — Глеб Юрьевич улыбнулся, — нравится.

— Еще бы не нравилось! — не удержался я. — Свое же. Свой ребенок всегда самый красивый.

— Ну, ведущий, это ты того… это через край. Когда истина рождается в спорах, трудно установить отцовство, как остряки говорят. Родители не только мы. Их много. Что, тебе не нравится? Можешь другое предложить?

— Да будет вам. Не только в красоте дело, хотя, действительно, черт возьми, конструкция получается красивой. Так что же, Глеб Юрьевич, можно Сергею Павловичу показывать? Думаю, теперь нам не попадет, как прошлый раз?

— Думаю, теперь можно, Константин Давыдович.

— Хорошо. Я узнаю, как у него со временем и когда он нас примет.

Вечером, часов в восемь, мы собрались в приемной Главного. Пришел Константин Давыдович, еще несколько инженеров из проектного отдела. Антонина Алексеевна, секретарь Главного, оторвалась от каких-то бумаг, зашла в кабинет доложить о нашем приходе. Через минуту она вышла:

— Проходите, пожалуйста.

Не впервые входил я в кабинет Сергея Павловича, но и на этот раз поймал в себе какое-то всегда возникающее при этом особое чувство. Нет, это не было чувство робости или страха, хотя знаю, что и то и другое было хорошо знакомо не только мне. Знаю даже что для некоторых эти чувства стали непроходящими. Особенно для тех, кто разок-другой попадал под разнос. А Сергей Павлович разносил крепко и, как правило, не наедине — на людях. Для чувствительных натур такое не проходит бесследно. Однако не страх был основным компонентом этого особого чувства. Прежде всего это было большое уважение к Главному конструктору как к человеку, могущему делать такие дела, какие делал он, решать такие задачи, какие решал он.

Много лет спустя, уже после смерти Королева, Герой Советского Союза писатель Марк Лазаревич Галлай (речь о нем еще пойдет), вспоминая Сергея Павловича, писал:

«Кроме знаний и конструкторского таланта, не последнюю роль играла очевидная для всех неугасающая эмоциональная и волевая заряженность Королева. Для него освоение космоса было не просто первым, но первым и единственным делом всей жизни. Делом, ради которого он не жалел ни себя, ни других… И сочетание такой страстности однолюба с силой воли, подобной которой я не встречал ни в одном из известных мне людей, — это сочетание влияло на окружающих так, что трудно было бы, да и просто не хотелось что-нибудь ему противопоставлять… А бросавшаяся в глаза резкая манера обращения Королева с окружающими чаще всего была действительно не больше, чем манерой. Во всяком случае, при всей своей склонности к тому, чтобы пошуметь, за воротами без куска хлеба он ни одного человека не оставил и вообще неприятностей непоправимых никому не причинил…»

Сергей Павлович сидел за своим рабочим столом, просматривая какие-то бумаги. Вскинув глаза поверх очков, он кивнул нам:

— Заходите, пожалуйста, я жду вас. Сейчас, одну минуточку. Еще два документа. Вы пока разворачивайтесь.

Глеб Юрьевич вынул из толстого алюминиевого тубуса — круглого футляра, в которых обычно хранились чертежи, лист ватмана с общим видом станции. Мы повесили его, прицепив прищепками к тонкой стальной проволоке, натянутой вдоль одной из стен кабинета. Отодвинулись чуть в сторону. Сергей Павлович подошел к чертежу. Несколько минут стоял молча. Смотрел.

— Ишь красавица какая! Ну прямо японский фонарик, хоть сейчас на елку!