Взлет и падение короля-дракона - Абби Линн. Страница 40

Если только Раджаат не стоит за всем этим. Может ли так быть, что именно Раджаат сотворил заклинание, принесшее голос Инесс к трону Короля-Льва…? Нет, скорее всего нет, так как Хаману не сумел распознать личность за заклинанием, и, несмотря на то, что выжившие Доблестные Воины ненавидели друг друга от всего сердца, это никак не мешало им ненавидеть Принесшего-Войну еще больше, и они не поддались бы ни на какие его обещания и посулы.

Или Раджаат начал способ скрывать свою магическую сущность?

Хаману не нашел ответ на этот вопрос, глядя с крыши на залитый лунным светом ночной город. Со всех сторон доносился стук молотков и возгласы людей, смертные восстанавливали поврежденные дома и улицы, их жизнь продолжается и неважно, сколько ему пришлось за это заплатить, с раздражением подумал он. Он рассек ногтем воздух и вернулся в кабинет, где нашел Павека, полность захваченного незаконченной историей, написанной на листах пергамента.

И сандали и драгоценности Короля-Льва были иллюзией. Совершенно бесшумно он приблизился к освещенному огнем факелов столу.

— Так ты все-таки устал-?

Павек подпрыгнул от неожиданности еще до того, как Хаману успел закончить вопрос. Стол перед ним и стул за ним полетели на пол. Листья пергамента, чернильный камень, перо и — самое важное — завернутый в кожу осколок взлетели в воздух. Воздух замерцал, когда Хаману, двигаясь быстрее света или звука, ухитрился схватить кожаный сверток в спане от пола. Какое-то мгновение они оба молча глядели на совешенно невинно-выглядевший сверток, потом перевели взгляд друг на друга. Наконец Павек, который и без того нетвердо стоял на ногах, грохнулся на колени.

— Я просто болван, большой неуклюжий болван, О Могучий Король, — пробормотал он виновато, хотя в его мозгу промелькнула шальная мысль, что Лев Урика должен был бы предупредить бедного человека.

— То есть я должен был предупредить тебя, а?

Павек ничего не сказал, очень мудро. Хаману поднял стол, положил осколок на него и собрал разлетевшиеся листы пергамента.

— Ты прочитал. Что скажешь?

Самый настоящий ураган, не меньше Тирского, забушевал в сознание Павека, но там не было ни одной, даже наполовину сформировавшейся мысли. Нетерпеливый, как любой начинающий поэт, прочитавший свои стихи на аристократическом рауте, Хаману должен был дожидаться слов человека.

— Я думаю — я думаю, О Могучий Король, что это еще не окончено.

— И это все? Неужели ты не стал понимать меня больше, понимать те трудные решения, которые мне приходилось принимать, и приходится до сих пор? Это не та моя биография, которую ты учил, когда был в приюте, — уверенно сказал Хаману. То, что учили дети — официальная история Короля-Льва — было рассказом о живом боге, полном чудес, откровений и непогрешимости, и даже отдаленно не напоминало превратности и трудности жизни человека, о котором рассказывали листы пергамента.

Хаману ужасно не хотелось просить смертного высказать свое мнение. Это было унизительно, это совершенно не подобало Королю-Льву. Темный огонь гнева вспыхнул в его душе. — Говори, Павек! Смотри на меня! Задай вопрос, спроси все, что хочешь узнать. Не стой на коленях, как полоумный иникс. Я рассказал тебе секреты, которые я хранил столетиями, от всех. И ты даже не хочешь знать почему?

— О Могучий Король, простите меня, но я даже не надеялся понять ваш рассказ. У меня так много вопросов, я даже не знаю с чего начать…

— Спрашивай, Павек. Гляди мне в глаза и задавай вопросы, спрашивай так, как будто твоя жизнь зависит от них, и, клянусь, так оно и есть!

Голова с широко раскрытыми глазами пошла вверх, очень смертная голова, и очень, очень хрупкая. Последовал вопрос, точно такой же, каким он сформировался в сознание Павека.

— А вы были любимцем Раджаата? И как случилось, что вы им стали…

Два вопроса: в два раза больше, чем он приказал и замечательный повод — если бы Хаману нуждался в этом — убить трепещущего человека, стоявшего перед ним на коленях. Но, странное дело, гнев исчез. Хаману обошел стол, поднял стул и водрузил свое иллюзорное тело на жесткое сидение.

— Ответ, который приходит ко мне в голову, нет. Я никогда не был любимцем Раджаата. Я ненавидел его еще до того, как узнал, кем он является на самом деле, до того, как он сделал меня бессмертным Доблестным Воином. Он знал, что я ненавижу его. Я бы не вынес его любви, и все эти годы я верил, что он ненавидит меня. Однако сегодня ночью вопросы должен задавать не я, а ты, смертный, которого некоторые могли бы назвать моим любимцем. Ненависть ко мне не защитит тебя от моей любви, дорогой Павек, и я вполне осознаю, что стал именно тем, кого ненавидел, когда был обыкновенным человеком.

— Сегодня печальный день, Павек. Сегодня я осознал, что моя ненависть забавляла Раджаата, быть может забавляет и сейчас, как ты забавляешь меня. Я был последним из его созданий — но мы посадили его в тюрьму совсем не за это. Около двух сотен лет он обдумывал свои ошибки, размышлял, как исправить их — и именно поэтому он сотворил меня. Я был последним, потому что в меня он вложил все, что должен был иметь Доблестный Воин, по его мнению. Я ненавидел его, Павек, но, обдумывая сейчас все с самого начала, я думаю что да, Павек, я был любимцем Раджаата. Я носил в своих костях его надежду на очищение Атхаса; не ислючено и то, что я напоминал Раджаату того смертного мужчину, которым он сам когда-то был…

Хаману внезапно остановился, он сам вспомнил себя, сына и внука фермера, каким он был когда-то, и почувствовал вес прошедших тринадцати сотен лет на своих плечах. Пожалуй никогда эта тажесть так не давила на его бессмертные плечи. Бросив взгляд на рабочий стол, он как бы заново увидел серую пыль и пустые воспоминанния его неестественной жизни. Он совсем не видел Павека, пока тот не сказал…

— Я не ненавижу и не презираю вас, О Великий Король.

— Тогда ты либо невинный младенец, либо полный дурак, — устало сказал Хаману, прощая себе мгновение слабости — и пытаясь погасить излишнее рвение в своем любимце, чей голос, в этот самый момент, слишком напоминал его собственный.

— Телами так не считает, О Могучий Король.

Возможно Раджаат был прав. Раджаат прожил не меньше двух тысяч лет, прежде чем начал создавать своих Доблестных Воинов. Возможно человеку нужно не меньше нескольких веков, чтобы изучить оковы бессмертия — и научиться выбирать своих любимцев из тех, кто ненавидит его.

Когда Телами жила в Урике, Хаману не вспоминал ни о Дорин, ни о какой-нибудь другой женщине. Ее глаза, ее руки и ее улыбка опять сделали его человеком, мужчиной. Как долго? Год? Двадцать лет? Тридцать? Тогда он жил как в волшебном сне. Каждый день был ярок и интересен, и совершенно не походил на предыдущий; а каждая ночь была тем, о чем обычный мужчина может только мечтать. А потом, однажды утром, она одела одежду странника.

Ночью ей принился сон, ей приснилось место, за Поющими Горами, где воздух холоден и влажен, земля покрыта толстым и мягким зеленым ковром из трав, а верхушки деревьев не видны с земли. Ей приснилось, что вокруг этого места круглый год из земли бьют холодные ключи, а в центре всего находится водопад, завернутый в туман и радугу. И на этом ее жизнь в Урике закончилась: ей было нужно отыскать свой водопад.

Друиды не могут стоять на месте, сказала она, как если бы это что-то объясняло.

А он, конечно, не мог идти. Урик и так уже пострадал — он почти забросил все дела. Поколение темпларов получало силу и управляло городом считая, что их король ослепленный любовью дурак. А обычные жители, на плечах которых стояли он сам и его темплары, чуть-ли не открыто проклинали имя Короля-Льва.

Хаману мог заставить Телами остаться, но не мог заставить ее любить себя.

Он мог убить ее, пока она стояла перед ним со своим посохом и шляпой с вуалью. Смерть смертных — даже тех, которых он любил — была привычной болью. А вот дать им уйти — нет.

— Ты вернешься? — спросил он, как бесчисленное число других женщин и мужчин спрашивали своих уходящих возлюбленных, но только не Хаману, только не Король-Лев, ни до, ни после.